Хлеб на каждый день - [10]

В тот вечер они вышли на улицу, и он побоялся у нее спросить, где она работает, живет ли в этом городе или, как он, в гостинице. Все, о чем она рассказывала, касалось ее прошлого: родители — цирковые, и ей девочкой пришлось хлебнуть этого лиха — быть дочерью бездомных людей. Выродок она в своем племени: не любила ни манежа, ни зверей, даже самого вида купола цирка шапито. Когда мать с отцом развелись, она поставила перед матерью условие: или цирк, или я. У матери была редкая на арене профессия — клоунесса, музыкальный эксцентрик, она играла на саксофоне, жонглировала, была неплохой акробаткой. К заявлению дочери отнеслась без должного внимания, устроилась в передвижную труппу «Цирк на сцене». И тогда Людмила сама распорядилась собой: пошла в городской отдел народного образования и устроила себя в школу-интернат. Сейчас мать на пенсии. «А какой была красавицей! Короли из-за нее должны были бы драться на турнирах!»

Все, о чем рассказывала Людмила, притягивало к себе новизной чужой жизни, и сама она, худющая, с торчащими ключицами в широком вырезе блузки, с глазами, в которых — ах, пропади оно все пропадом! — казалась персонажем из какого-то заграничного фильма. Он был уверен, что она служит в театре или цирке, но не артистка — портниха или что-нибудь в этом роде, и очень удивился, когда она сообщила, что работает на заводе, на конвейере. Тут он ей не поверил: да видела ли она хоть одним глазом конвейер?

— Что же вы гоните по этому конвейеру? — спросил Костин, уверенный, что она и вопроса-то его не поймет.

— Блоки, — ответила Людмила, — блочки для цветных телевизоров.

— Что за блочки?

— А еще инженер! Блок питания… Что глядишь, будто ошпарился моей работенкой?

Никто из тех, с кем он учился в школе, в кого влюблялся, с кем ходил в кино и целовался зимой в чужих подъездах, не говоря уж о первой любви, свалившейся на него в восьмом классе, и Кате, на которой он женился, никто в этой череде девичьих и женских лиц, живущих в его памяти, не походил на Людмилу. И он подумал в тот вечер, когда они познакомились, что если бы он встретил ее до женитьбы, то вся его жизнь покатилась бы по другой дороге; наверное, более трудной и ухабистой, зато более веселой и неожиданной.

Они стали видеться каждый день. Он уговаривал ее приехать через месяц, но она не согласилась: или сейчас, сразу, или никогда.

— Понимаешь, этот месяц — срок необходимый, — говорил он. — Упаковочная машина раньше, чем через десять дней, не начнет работать. Потом надо договориться в отделе кадров. Подыскать тебе жилье. Общежития у нас нет. За приличную частную комнату, как везде, дерут, зарплаты твоей не хватит.

Людмила глядела на него и смеялась:

— В такой ситуации и ангел может заскучать. — Потом глаза ее становились серьезными. — Слушай, а ведь я действительно уведу тебя от жены. И будешь ты лежать ночью и грустить в потолок: ах, бедный я, бедный; ах, что я наделал!

Он слышал ее голос, видел удаль в глазах и отвечал коротко:

— Уведи.

Должно было пройти три года, прежде чем он сказал себе: «Я пережил не свою, а чужую и довольно банальную историю. У кого-то подобная история отняла бы месяц жизни, а меня надолго подмяла». Он ушел с завода, поступил на славившийся своими громкими начинаниями хлебокомбинат, сказал себе, что навсегда расстался с Людмилой. Но вскоре убедился, что оторваться от человека трудней, чем от привычного рабочего места.

Людмила звонила ему:

— Кто я теперь? Как бы сирота. Пожилая интеллектуальная девушка. Так соскучилась по тебе, что сердце прямо болит.

Он вспоминал Людмилины выходки, собственную боль, когда мучился ревностью, когда сердце у него вопило, будто в него воткнули нож, и наполнялся местью.

— Обойдешься. Переморгаешь. Ты не соскучилась, просто, как всякий собственник, потерявший своего раба, чувствуешь себя нервно.

Он усвоил ее язык, который раньше так будоражил его, казался выразителем ее незаурядной натуры, потом попривык, перестал восторгаться и все-таки до сих пор, особенно в телефонных разговорах, улыбался, услышав неожиданный ответ:

— Переморгаю. Холодно от твоих слов. Пойду греться куда глаза глядят.

Под Новый год, когда он, одинокий, сидел в своей комнате, ждал, что вот-вот за ним придут приятели — они договорились встретить Новый год на площади у городской елки, а потом уже посидеть за столом, — позвонила Людмила.

— Я не поздравляю тебя. Новый год — условная дата, которую придумали люди в надежде, что им когда-нибудь повезет.

Он дрогнул от ее несчастливого голоса, но удержался, не пожалел ее.

— Где же твои обожатели, Людмила? Столько их в будни — и никого в праздники.

Знакомая бесшабашность послышалась в ее голосе:

— А они со своими Мотьками!

Всех своих соперниц Людмила звала Мотьками. И Катя, с которой он разводился долго, трусливо, скрывая подлинную причину своего ухода, тоже больше года была Мотькой.

Он никогда не жалел, что ушел из семьи. Вырвавшись, очень скоро понял, что собственной семьи у него не было. С Катей все рассыпалось еще до знакомства с Людмилой, а с ее появлением жена только убедилась, что подозрения были обоснованными: подлец, мелкий, запутавшийся тип. Он перетерпел все эти слова, только одна фраза вонзилась в него ржавым гвоздем: «И хоть бы нашел что стоящее, а то — упаковщицу».