Хаос - [80]
Хайнц с беспокойством посмотрел на хозяина, не рассердится ли тот на такое, как ему показалось, непочтительное отношение к священной книге? Однако Мойша Шленкер одобрительно покачал головой и обратился к Ривке:
— Ну-ка, дочка! Хороший вопрос! Ответь ты: что бы мы делали, приведи нас Господь на гору и не дай нам заповедей?
Ривка зарделась, неуверенно заглянула в Агаду и вдруг живо воскликнула:
— Знаю! Сами добыли бы! Из облаков достали!
Мойша довольно улыбнулся и снова обратился к текстам:
— «Если бы Он дал нам Тору, но не ввел бы нас в страну Израиля, — нам было бы достаточно».
Потом Агада надолго застряла на описании казней египетских. И когда все десять были перечислены, каждый взял свой бокал и пролил на стол по десять капель. «Совсем как на классических пирах средневековья», — подумал Хайнц, принося жертву из удобного полулежачего положения. А Мойша Шленкер объяснил смысл обычая:
— Мы не должны предаваться радости, ведь погибли люди. Гостями мы были в стране египетской, и пусть тамошние обитатели преследовали нас и притесняли, но Тора учит вспоминать их без ненависти. Гостями были мы в их стране!
Мало-помалу продвинулись до опустошения второго бокала, тут-то и началось пиршество, сопровождаемое причудливыми действиями.
Сначала Ривка обошла стол с миской, кувшином и полотенцем, и каждый тщательно омыл руки, а хозяин сказал особое благословение. Потом глава седера придвинул к себе большое блюдо с множеством диковинных кушаний и начал раздавать с него: в первую очередь мацу — хлеб бедности, затем горькую зелень — символ горькой жизни рабов, коричневатую кашицу из яблок и миндаля в память о тяжком труде над глиной и кирпичом, после снова редьку между двумя пластинами мацы. Пришел черед, в сущности, не предусмотренному каноном, но повсеместно подаваемому в этот вечер крутому яйцу с соленой водой, после него — знаменитая фаршированная рыба, суп с соблазнительными клецками из мацы и другие достижения восточной еврейской кухни. Разговоры за столом становились все непринужденнее, настроение царило радостное, что для Хайнца стало новым сюрпризом, и не малым. Снаружи поджидали смерть и разбой, каждую минуту мог разразиться погром, а здесь, в доме, все дышало таким миром, какого он не знал за всю свою жизнь. В его родительском доме он никогда не чувствовал себя столь умиротворенно и уверенно. Там постоянно ощущались подспудное беспокойство, душевная суета. В Берлине никто не мог с полной отдачей насладиться моментом, сполна вкусить радость или страдание и вообще дать завладеть собой любому чувству — что-то неведомое будто беспрерывно гонит и идет по следу. Если у этих людей есть внутренняя родина, то он, Хайнц, вечно неприкаянный, вечный изгнанник.
Не считая хозяйки дома, которая едва ли молвила пару слов, Хайнц долго был самым молчаливым на празднике. Другие видели, что в нем происходит какая-то потаенная работа, и не докучали ему. Но постепенно, после того как Яков красочно расписал их сегодняшнюю прогулку по городу, Хайнц тоже разговорился, и его картинки из берлинской жизни произвели настоящий фурор. Мойша Шленкер принялся аккуратно расспрашивать о еврейских делах в Берлине, так ли справляется там Песах, как здесь, и сконфуженному Хайнцу пришлось признаться, что он в этих вопросах некомпетентен.
— Я знаю только, — пробормотал он, — особенно из моих школьных времен, что евреи, которые еще соблюдают законы, дрожали перед наступлением этого праздника. Они пропускали уроки, позже рабочие дни; из-за того, что в это время запрещалось пользоваться транспортом, им зачастую доводилось бегать пешком на огромные расстояния, и вообще забот и хлопот в эти дни было в десять раз больше обычного.
— А радость выполнения мицвот, разве ее они не познали? — печально спросил Мойша Шленкер.
Потребовалось немало усилий, чтобы Хайнц смог уяснить значение этого слова, но и найдя ему перевод: «приказание, предписание» или даже «всякое доброе дело» — он лишь смутно угадывал смысл, который вкладывал в него Мойша Шленкер, говоря о «радости мицвот». Но слово запечатлелось в его памяти, и Хайнц наивно предположил, что в нем содержится ключ к некоторым тайнам.
Ривка деликатно сменила тему и попросила его рассказать об университете и студенческой жизни. Описание обычаев и нравов студенческих братств, пивных сборищ и поединков на шпагах, традиции возлияний и сатисфакций встретило полное непонимание. Семейство Шленкеров определенно усомнилось в правдивости этих баек. Во всяком случае, Ривка не выказала и следа того восторга, с которым обычно его слушали юные девушки.
Внезапно Хайнц сбился с мысли и слегка запутался — напротив него, позади ложа главы семейства, творилось нечто непонятное. С ужимками бывалого заговорщика Яков проскользнул за спину отца и пытался втихомолку что-то вытащить из-под подушки. Хайнц видел, что действия малыша не укрылись от глаз матери и сестры, но те не одергивали его, а Ривка даже подбадривала брата кивками. Сам Мойша Шленкер тоже чувствовал, что сзади происходит какая-то возня, но вместо того, чтобы схватить воришку за руку, он наклонился вперед, так что Яков без труда овладел желанным предметом — чем-то, завернутым в салфетку. Хайнцу пришло на ум, что в древней Спарте мальчиков обучали ловкости рук, поощряя воровство. Но вскоре выяснилось, что дело совсем в другом.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.