Хаос - [5]
— Пусть так. Но согласитесь, что если выбор пал на «Фауста»…
— Вот уж не соглашусь! Знаете, этот еврейский юнец… Тсс, кажется, мы их спугнули. Они уходят! Посмотрите, как он жестикулирует! Сейчас перипатетически читает своей донне лекцию, доказывая, насколько аморальна вся эта история с Гретхен. До этого он явно убеждал ее, что будь Гёте евреем… О! Вот она, свобода мысли!.. Итак, будь Гёте евреем, постыдился бы писать нечто подобное.
— Что вы такое говорите! Ему надо почитать Гейне. Во всяком случае, я бы порекомендовал…
— Так вот, представьте себе: в такой неподражаемо дивный вечер парень читает девице сцены с Гретхен… И вот вам результат! Стал бы немецкий юноша заниматься подобным, если он не полный идиот? О, тот распорядился бы ситуацией практичнее, будь он хоть начинающим теологом!
— Может, девушка непривлекательна? — малодушно предположил пастор.
— Да? С такой бы немец и на скамеечку не присел!
— Шутки в сторону! — поразмыслив, ответил Боде. — Поговорим о более конкретном. Тут меня интересует другое: откуда, например, этот еврейский юноша мог так освоить немецкий, чтобы читать Гёте?
— Откуда? Им многое дается без труда, этим школярам-талмудистам! Они же ничего другого не изучают, кроме собственного Корана. В нем есть вся премудрость, считают они. Все остальное они хватают по случаю, походя, не придавая значения. Может, на «Фаусте» он просто учил немецкий.
— Поразительно! А знаете, я испытываю особый интерес ко всему еврейскому. В конечном итоге не напрасно Господь рассеял этот народ по миру. И на нас это налагает в некоторой степени обязательства… обязательства, которые, боюсь, подчас не признаются…
— О святые небеса! — воскликнул Штрёссер, отодвинувшись от пастора и заглядывая ему в глаза. — Обязательства? Особый интерес? О чем вы говорите? Хотя… простите, излагайте дальше.
Боде на мгновение почувствовал себя уличенным, заметив, что сказал больше, чем хотел.
— Послушайте, дорогой доктор Штрёссер, — наконец решился он. — Надеюсь, вы поддержите меня на моем новом поприще с вашим опытом и знанием местной обстановки. Так что вам стоит узнать больше обо мне и моих намерениях. Я покинул родную Померанию и круг любезных друзей и привычных забот по зову небольшой здешней лютеранской общины, следуя высшему предназначению. Я усмотрел и усматриваю в представившемся мне случае именно перст Божий. Известно ли вам, что в свое время я посещал в Берлинском университете семинар по мессианству среди евреев…
— О святые небеса! — прокряхтел Штрёссер. — Так вы тут посланец Божий? Ну, на чужих ошибках не учатся. Удачи в ловле душ!
— Послушайте, господин доктор! — Боде покраснел от негодования. — Шутки кончились! Я вовсе не «ловец душ» и не желаю, чтобы кто-то насмехался над идеей мессианства!..
Штрёссер молча попыхивал трубкой.
— Пожалуй, нам пора обратно, — не дождавшись ответа, поднялся пастор.
Некоторое время они шагали бок о бок, не проронив ни слова, пока Боде не возобновил беседу:
— Право, мне было бы крайне неприятно, если между нами возникнет некоторое недопонимание. Меня, конечно, огорчают многочисленные нападки, которым мы, духовенство, подвергаемся, когда сходим с накатанных рельсов. Видите ли, прежде я говорил о часто отрицаемом долге христиан перед иудеями. Как подумаю о неразумном упорстве наших антисемитов…
— Погодите! — обрадовался Штрёссер. — Значит, мы квиты! Когда дело касается этого, мне не до шуток!
— Вы что, антисемит? — ужаснулся пастор.
— А вы нет? — усмехнулся преподаватель.
— Антисемит? Да Бог с вами, разумеется, нет! Не могу отрицать, что в молодые годы подчас грешил инстинктивной антипатией к этим людям, но теперь я проповедник религии любви, только любви. И ее я несу тем, кто в ней особенно нуждается.
— Антисемиты бывают разного рода. Вы хотите лишить евреев их еврейства, если, конечно, удастся! Вы хотите в семитах убить семитизм. Разве это не есть подлинный антисемитизм?
— Знаете, таким образом мы погрязнем в буквоедстве. Я проповедую учение о спасении. Всех. Включая евреев.
— Ну-ну, поупражняйтесь на собственном опыте!
— Я знаю, что мне еще многое надо постичь. Думаю, все мы можем кое-чему поучиться как раз у евреев. Их непреклонная верность своему учению и законам всегда служили мне примером. Их преданность и благоговение…
— Благоговение? Евреи и благоговение?! Не смешите меня! Настоящий иудей ни перед кем не испытывает благоговения, даже перед своим богом!
— Да, либеральные иудеи Берлина или…
— Ах, кто говорит об этом сброде! — пренебрежительно отмахнулся Штрёссер. — Речь не о тех. Возьмите здешних старых евреев, старых благочестивых евреев… Впрочем, слово «благочестивый» надо взять в кавычки. Благочестия в нашем смысле в них нет.
— Что значит «нет»? Мне казалось, что глубокая религиозность евреев с древних времен может любому служить назиданием. С младых ногтей они начинают читать свои священные книги. Однажды я посетил школу для еврейских мальчиков — хедер, как они ее называют. Естественно, я ничего не понял, и по первому впечатлению этот хедер напоминал школу для негров, какую я однажды видел на фотовыставке в Берлине. Но их религиозное рвение…
Это — роман. Роман-вхождение. Во времена, в признаки стремительно меняющейся эпохи, в головы, судьбы, в души героев. Главный герой романа — программист-хакер, который только что сбежал от американских спецслужб и оказался на родине, в России. И вместе с ним читатель начинает свое путешествие в глубину книги, с точки перелома в судьбе героя, перелома, совпадающего с началом тысячелетия. На этот раз обложка предложена издательством. В тексте бережно сохранены особенности авторской орфографии, пунктуации и инвективной лексики.
Повесть «Винтики эпохи» дала название всей многожанровой книге. Автор вместил в нее правду нескольких поколений (детей войны и их отцов), что росли, мужали, верили, любили, растили детей, трудились для блага семьи и страны, не предполагая, что в какой-то момент их великая и самая большая страна может исчезнуть с карты Земли.
«Антология самиздата» открывает перед читателями ту часть нашего прошлого, которая никогда не была достоянием официальной истории. Тем не менее, в среде неофициальной культуры, порождением которой был Самиздат, выкристаллизовались идеи, оказавшие колоссальное влияние на ход истории, прежде всего, советской и постсоветской. Молодому поколению почти не известно происхождение современных идеологий и современной политической системы России. «Антология самиздата» позволяет в значительной мере заполнить этот пробел. В «Антологии» собраны наиболее представительные произведения, ходившие в Самиздате в 50 — 80-е годы, повлиявшие на умонастроения советской интеллигенции.
"... У меня есть собака, а значит у меня есть кусочек души. И когда мне бывает грустно, а знаешь ли ты, что значит собака, когда тебе грустно? Так вот, когда мне бывает грустно я говорю ей :' Собака, а хочешь я буду твоей собакой?" ..." Много-много лет назад я где-то прочла этот перевод чьего то стихотворения и запомнила его на всю жизнь. Так вышло, что это стало девизом моей жизни...
1995-й, Гавайи. Отправившись с родителями кататься на яхте, семилетний Ноа Флорес падает за борт. Когда поверхность воды вспенивается от акульих плавников, все замирают от ужаса — малыш обречен. Но происходит чудо — одна из акул, осторожно держа Ноа в пасти, доставляет его к борту судна. Эта история становится семейной легендой. Семья Ноа, пострадавшая, как и многие жители островов, от краха сахарно-тростниковой промышленности, сочла странное происшествие знаком благосклонности гавайских богов. А позже, когда у мальчика проявились особые способности, родные окончательно в этом уверились.
Самобытный, ироничный и до слез смешной сборник рассказывает истории из жизни самой обычной героини наших дней. Робкая и смышленая Танюша, юная и наивная Танечка, взрослая, но все еще познающая действительность Татьяна и непосредственная, любопытная Таня попадают в комичные переделки. Они успешно выпутываются из неурядиц и казусов (иногда – с большим трудом), пробуют новое и совсем не боятся быть «ненормальными». Мир – такой непостоянный, и все в нем меняется стремительно, но Таня уверена в одном: быть смешной – не стыдно.
Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.