Гусиное перо - [12]
Обратный адрес читать не стала. Кроме как с Сахалина писем ей ниоткуда не шлют. Оторвала краешек конверта. Вынула сложенный вчетверо листок и потрясла конверт, как кулек с сахаром — не выпадет ли фотокарточка, фотокарточки не было.
А как развернула письмо баба Клава, так и бросилось ей в глаза, что почерк не дочери и не зятя. Те мелко пишут, убористо. Буквы, как бисер. А тут крупные и кривые. Почуяло Клавино сердце неладное, зажмурилась она от плохих предчувствий, но потом открыла глаза и прочла:
«Уважаемый товарищ Желтоножкина! Не хотелось Вас огорчать, но так вышло. В Москву не жалуйтесь. Телевизор на днях вернется, и Вы будете рады. Неизвестный».
Страшно и неприятно стало Клаве Желтоножкиной. Почудилось ей, что за сараем затаился небритый жулик и наблюдает за ней бессовестными глазами. Наблюдает день и ночь, иначе как бы он узнал, что она грозилась на Пантюшкина в Москву пожаловаться?
— Ну, что пишут? — раздался из погреба голос деда, гулкий, как паровозный гудок. Клава Желтоножкина вздрогнула и выронила письмо. Была она до того напугана, что показалось ей — внук это спросил.
— Известно что… — сказала она мрачно. — Пороть тебя велят по три раза в день…
Больше она ничего не сказала. Молча собралась и понесла письмо в милицию.
Хлопнула калитка, будто выстрелил стартовый пистолет. По этому сигналу сорвался с места Димка и, перепрыгивая через помидорные кусты, помчался к школе.
Глава 13. Тайна красной расчески
Пантюшкин крутил письмо и так и эдак, и на свет глядел, и штемпель под лупой рассматривал. Штемпель почтовый, гусихинский. Письмо брошено на почте или возле магазина. Стало быть — преступник жив-здоров, и Пантюшкин его задержит. Раскаялся, задрожал, как осиновый лист, понял, что с Пантюшкиным шутки плохи. Только так можно было объяснить это письмо. Один момент смущал Пантюшкина: откуда преступник знает, что Клава Желтоножкина грозилась пожаловаться в Москву? Значит, следует он за милиционером по пятам и не только чинит препятствия, но и наблюдает за действиями участкового. Едва ли это Бабулич, тот человек приметный…
— Ну, что, Моть… — нетерпеливо спросила Желтоножкина. Куда девался ее бравый вид. Выглядела она напуганно и жалко. — Тут уж, Моть, не до жиру, а, как говорится, быть бы живу… Ты бы мне охранника на ночь выделил, а то прямо ночевать страшно, как бабахнет!
— Спите спокойно! Считай, он у нас в кулаке! И, думаю, никто вас бабахать не собирается.
Клава Желтоножкина не совсем успокоилась, но ушла. Пантюшкин же все смотрел на письмо и размышлял, как над кроссвордом. Буквы печатные и корявые, будто писаны левой рукой. Пантюшкин погрозил кулаком невидимому врагу и стал думать дальше. Странным пером написано письмо. Не авторучкой, не фломастером… Ему пришла в голову мысль, что утро вечера мудренее, он запер письмо в сейф и направился домой.
Шагал Матвей Фомич по поселку и чувствовал, что дело по краже телевизора завершится не сегодня завтра. Настроение поднялось, и, когда он подходил к дому, даже захотелось читать стихи. Но в голове как назло не возникало ни строчки. И вдруг зазвучало откуда-то издалека:
Дальше стихи забылись, но зато Матвей Фомич вспомнил, что написал их Александр Сергеевич Пушкин.
Пантюшкин поднял глаза и увидел, как на крыльцо поднимается его жена Клариса. На фоне высоких пушкинских строк она выглядела прозаически. Голова обвязана платком, в руках старое ведро.
Пантюшкин открыл калитку и ступил во двор. По двору от легкого ветра кружились белые перья. Одно из них было испачкано фиолетовыми чернилами. Перо взлетело и прилепилось к штанине форменных брюк.
Пантюшкина пронзила страшная догадка:
«Пушкин… Александр Сергеевич писал стихи гусиными перьями, и это письмо Клаве Желтоножкиной написано не иначе, как гусиным пером! Уж не Клариса ли написала его… В отместку за то, что Желтоножкина не взяла телевизор «Рекорд». Ведь Клариса знала, что пострадавшая грозилась пожаловаться в Москву! Все, хватит!»
Матвей Фомич взлетел на крыльцо, распахнул дверь, вбежал в комнату, не сняв пыльных ботинок. Клариса не испугалась его грозного вида, она склонилась над ведром и напевала грустную песню про молодого коногона.
— Сколько раз я просил тебя не вмешиваться в мои дела! — рявкнул Пантюшкин.
Клариса подняла на мужа недоуменный взгляд и пожала плечами. Пантюшкин поднял в воздух чернильное перо.
— Что это?
— Гусиное перо… — сказала Клариса.
— А что оно делало в нашем дворе?
— Валялось… Я там щипала гуся. Ты, конечно, не помнишь, — голос Кларисы становился все тоньше и переходил в жалобный плач. — Ты, конечно, забыл, что завтра исполняется пятнадцать лет со дня нашей свадьбы… Я думала, что это праздник, и решила зажарить гуся с яблоками…
— А почему перо в чернилах? — голос Пантюшкина упал.
— Потому что гусь меченый… — Клариса заплакала навзрыд.
Пантюшкину смертельно захотелось курить. Стихи улетели из головы, как хрупкие птицы ласточки. Он машинально хлопнул себя по карманам, не нашел сигарет и повернул к магазину за куревом. По дороге его кто-то окликнул. Обернувшись, он даже не сразу понял, что это продавщица Люська Авдеева. А когда понял, то мелькнула неприятная догадка — неужто магазин ограбили? Прическа у Люськи растрепалась и сережки качались от быстрого бега.
