Графиня Монте Карло - [70]

Она бледная стоит. «Куда Вас отправляют?» Руками развожу. «Я с Вами, — шепчет она, — только вещи соберу.» Кинулась в дом, там что-то гремит, книги сыпятся. Потом выскакивает, бросается мне на шею. «Я люблю Вас, Константин Иванович.» Вот так мы друг другу и признались.

Так лето прошло, жаркое от нашей любви. Дожди зарядили. Я ей говорю: «Родная, я свяжусь с друзьями в Ленинграде: они тебя на работу устроят и с жильем помогут, а мне уж недолго осталось. Устроишься, а там я уж подъеду, поженимся, новая жизнь будет — такая, чтобы ты не боялась за меня и за наше будущее». Не хотела она, плакала даже, но все же отправилась. И только когда я на паром ее проводил, она поцеловала меня и сказала, что ждет ребенка.

А теперь ты, милая, найди ее и помоги как сможешь. Имя ее…

— Соловьева Любовь Петровна, — прошептала Аня, — это моя мама. А Шептало она стала, когда фиктивно вышла замуж за старика-соседа, чтобы у меня отчество было и две комнаты, которые Сергей Сергеевич хотел оставить нам после смерти. А деревня в Коми называлась Сторожевск. Возле школы был магазин, за ним огромные лопухи, потом ее домик, но вход не с улицы, а со двора. А напротив жил вечно пьяный бригадир, который прямо с крыльца своей избы стрелял по пролетающим гусям. А мама моя очень боялась этих выстрелов. Имя для дочери Вы придумали, а если родился бы сын, просили назвать Иваном. Куда же Вы пропали тогда?

Старик лежал, крепко сжав веки. Потом пошевелил пальцами, погоди, мол, сейчас расскажу. Аня смотрела на его посеревшее лицо, и ей хотелось плакать.

— Не выдержал я, — шепотом начал Шарманщиков, — и осенью сбежал. Паспорт у меня липовый имелся, одежонка приличная и деньги тоже. Добрался я до Сыктывкара, сел в поезд. Вагончик купейный. Еду я в нем день, а вечером в вагон-ресторан отправился, бреду по плацкартным. Смотрю — в одном из них зек лесорубов в карты катает. Он меня заприметил, понял, кто я таков: мы-то друг друга в любой одежде признаем.

— Присаживайтесь, товарищ, — говорит он, — банчок соорудим.

Хочет, видать, выигрышем поделиться.

— Не играю, — отвечаю ему, — и Вам не советую.

И знаками показываю: кончай катку! Я-то вижу, что у лесорубов уже по два топора в каждом глазу.

А он веселый, хотя и кашляет постоянно. Возвращаюсь из вагона-ресторана, а лесорубы его уже в тамбуре метелят. Парень уже кровью захлебывается, лежит, а они его уже всерьез добивают. Края вокруг лесные, люди — звери. Положил я обоих, взял зека под мышки и к себе в купе потащил. На ближайшей станции, думал, выйдем оба. А там уже поджидают нас. Я не сопротивлялся. Жаль, конечно, что до Любаши не добрался, но кем бы я был, если бы больного волкам на съедение оставил. Ведут меня трое мусоров, а тут из вагона опять эти лесорубы выскочили. Пьяные уже. Подбегают и хлоп зека по физии, а потом на меня. Милиционеры расступились, чтобы не мешать им, посмеиваются. Тут уж я разошелся. Уже бить начал так, чтобы искалечить. Полетели оба лесоруба под поезд как бревна. Милиционеры на меня втроем, я не сопротивляюсь, так для вида пару раз рожу подставил. А они еще того доходягу лежащего добивать стали. И завелся я. Еще какие-то люди им на помощь прыгнули. Завалили меня. Очнулся в тюремной больнице, рядом зек этот загибается. Короче, это был Сашкин отец. За побег, за увечья, милиционерам причиненные, получил я на полную катушку. А когда вышел, в Ленинград уже не поехал: у Любаши, думал, своя жизнь — семья, муж. А я не оправдал ее надежд, обманул, выходит, и бросил.

— Надо было приезжать, — вздохнула Аня, — мама Вас до самой смерти ждала.

Константин Иванович открыл глаза, но смотрел не на девушку, а на потолок — на ровный белый потолок палаты французской тюремной больницы. Что он мог разглядеть на нем?

Вдруг Аня вспомнила:

— Константин Иванович, Вы когда-то говорили, что у Вашего отца сестра была. Ее не Анной случайно звали?

— Почему же случайно? Именно Анной.

— Она жива, и я с ней знакома. Анна Ивановна Радецкая. Очень жизнелюбивая старушка.

— А ты ее внучатая племянница, — произнес Шарманщиков, — я уже ничему не удивляюсь. Жизнь — мудра. Все стало так, как и должно быть. Ведь я чувствовал, догадывался, что ты мне не чужая, а теперь вот умру совсем счастливым.

— Вы не умрете, — поцеловала Константина Ивановича девушка, — я вытащу Вас отсюда, и мы вылечим Вас. Деньги есть, позовем самых лучших докторов…

— Деньги — это бумага, — улыбнулся Шарманщиков, — они никого не сделают ни здоровым, ни счастливым, а добрая весть может чудо сотворить. Так что, дочка, надейся. Кстати, как моя настоящая фамилия?

— Барятинский. Князь Константин Иванович Барятинский.

— Ишь ты! — усмехнулся старик. — Ну ладно, поцелуй меня на прощание. А тетке привет передавай. Помолитесь за меня обе.

Подошел французский доктор. Он постучал по циферблату своих наручных часов и покачал головой — задерживаетесь, мадемуазель.

Аня поцеловала старика. В обе щеки, потом еще раз и еще. И только потом почувствовала соль на губах. Пошла, пятясь к двери, стараясь не выпускать из виду человека, который неожиданно оказался ее отцом. А он лежал, закрыв глаза, или просто прищурился, разглядывая ее и запоминая навсегда.