Не каждому везет в жизни, а если и везет, то почему-то не в ту сторону; оглянешься потом вдруг: чужая страна, незнакомые люди, говорящие на непонятном языке, а если и понятном, то оказывается, что болтают они о вещах, не представляющих интереса для тебя, да и для них, наверное, тоже. Щебечут они как птички в летнюю солнечную погоду, не знающие, что есть на свете и дождливые пакостные дни, да и зимы тоже случаются. Только происходят все эти несчастья где-то очень далеко, куда не хочется добираться ни наяву, ни во снах, ни в мыслях. Впрочем, когда-то какие-нибудь французы или немцы по своей ли или по чужой воле уже приходили в страшные края, но все это для них кончалось не очень хорошо, не говоря уже о шведах, монголах или о крымских татарах. А где теперь эти крымские татары? Сейчас, правда, другие времена: нынче можно сесть на большой самолет и прилететь туда, где страдали их любопытные предки, прилететь ненадолго — на недельку всего, и то летом, пока тепло в тех краях, а потом обратно поближе к Эйфелевой башне или к уютной пивной на родной Липовой улице в любимом Берлине. Дома можно съесть устрицу или свиную рульку с тушеной капустой, осушить бокальчик божоле или кружку лагерного пива, а потом сказать несмелому соседу: «Да был я в этой России; страна как страна — только очень большая и дороги там неровные». Потом отхлебнет своего любимого напитка и добавит, взглянув за окно: «Вино там кислое, а пиво горькое». И невдомек ему будет, что за человек стоит в эту минуту за стеклом, ослепленный солнцем. Местному жителю не будет никакого дела до этого замершего в недоумении чужака, который, пораженный своей тупостью, воскликнет вдруг раздраженно на тарабарском наречии, обращаясь, как видно, к самому себе:
— И что ты забыл здесь, дурак?
А потом плюнет на вымытую с шампунем мостовую.
Недовольные прохожие аккуратно обойдут его. Никто даже замечания не сделает, хотя все догадаются, откуда прибыл этот невоспитанный человек. Зачем тратить слова и нервы? К тому же это может быть опасно; достаточно показать на него пальцем полицейскому, шепнув при этом:
— Вон тот, что мешает проходу нашим гражданам, из русской мафии. Ночью, наверное, продал партию наркотиков или атомную бомбу арабским террористам, сейчас отмыл свои деньги и от радости плюет на наш чистый асфальт.
Конечно, это всем неприятно, даже тем, кто находится в кафе и просто смотрит в окно, ни о чем не думает или вспоминает, как сидел в русском ресторане в маленьком городке, состоящем из одних дворцов и парков. За окнами ветер раскачивал начинающие желтеть кроны деревьев, на ресторанной эстраде звучала Balalaika, соотечественники-туристы, покончив с обедом, пили холодную русскую водку, ели блины с черной икрой и, перекрикивая друг друга, вспоминали события вчерашнего вечера, который не у всех одинаково сохранился в памяти. Причем мужчины при этом оборачивались на сидящую на стульчике у выхода девушку-гида. Поглядывали в ее сторону и некоторые туристически настроенные женщины, потому что девушка была стройна и мила — даже очень мила, если не сказать большего. Мужчины вздыхали, туристки загадочно улыбались, но тур заканчивался, закончился даже; и этот город со странным названием Zarskoe Selo, и этот ресторан с балалайками, и этот обед — последнее, что оставалось в программе, потом самолет, сон возле солнцезащитной шторки иллюминатора — обыденные сновидения, сквозь которые непонятно почему пробьется вдруг лицо русской мадемуазель: детские губы, прячущие улыбку, и тревожащие душу грустные глаза. Но все это промелькнет и исчезнет так же, как стена дворца, пыльная листва деревьев, как вчерашний вечер, утонувший в баре отеля, как сон о стране, в которой побывал, но о которой не знаешь ничего.
— Ну что, дядя Костя, — спросил молодой человек, — будем этот домик брать?
Старичок в светлом летнем костюме ничего не ответил, поправил только лацкан пиджака, махнул широкой ладонью, словно пепел стряхнул, хотя не было ни пепла, ни пылинки на его немного мешковатом и даже чуть помятом костюме, и что обозначал этот жест, понял лишь его собеседник. Молодой человек кивнул головой, молча, как будто ожидал именно такого ответа, после чего склонился над тарелкой кислых щей с копченой грудинкой и белыми грибами. Балалаечники наяривали «Светит месяц», о чем-то бодро лопотали раскрасневшиеся иностранцы, официанты мечтали отчаянно о чаевых, а старичок в мешковатом костюме задумчиво глядел на дверной проем, занавешенный парчовыми шторами. Хотя, если внимательно посмотреть на него, не такой уж он старичок — лет шестидесяти или чуть более того, что в наше время — возраст далеко не преклонный; да и костюм на нем не сидел мешком, а просто был так сшит, и посетители ресторана — те, разумеется, кто мог еще обращать внимание на мелочи, наверное, поняли, что это не просто костюм, а своего рода произведение искусства, созданное Труссарди, купить которое можно лишь в бутике известного модельера на Елисейских полях. И рубашка, и галстук, не говоря уже о ботинках, все наверняка было приобретено в этом прекрасном магазине, а может быть, в другом таком же, находящемся в Милане или, скажем, в Нью-Йорке.
