Господин К. на воле - [14]
Камера была заперта.
Козеф Й. не стал даже спрашивать себя почему, не стал даже думать, вообще отказался от любой реакции, хоть в какой-то степени человеческой. Он стоял как вкопанный перед своей дверью, разбитый наголову, парализованный оторопью. Когда протекло сколько-то минут в этом его состоянии провала, полнейшей прострации, он осторожно и бесшумно, с безмерной деликатностью приподнял ставню на окошечке, чтобы посмотреть, кто там внутри.
Внутри был человек.
То есть кто-то другой, не он, Козеф Й., но в его, Козефа Й., камере.
«М-м», — вырвалось у Козефа Й. против его воли.
Человек спал лицом кверху, и лицо его выражало эталонный покой. Камера была вымыта, продезинфицирована, покрывало сменили.
Козеф Й. вернулся к лифту и разбудил Фабиуса.
— Как, вы не ушли? — пробормотал старый охранник с мучительной миной, но скорее со сна, а не от удивления.
Козефу Й. не удалось совладать с собой. Куда не ушел? Еще никто не сказал ему, куда он должен уйти. Он-то очень даже расположен уйти, он хочет уйти. Но с формальностями что-то никто не торопится. Откуда ему знать, что надо делать, куда надо явиться и что именно надо просить? Никто ничего ему не сказал. Почему никто ничего ему не сказал? Что они имеют против него? Сколько ему еще терпеть эту неопределенность, как они думают? Знают ли они, что он пережил хотя бы сегодня вечером? Хоть кто-нибудь проследил, что он делает? Никто. Как такое возможно? Что бы с ним было, не встреть он случайно Ребенка? Ему повезло с Ребенком и с его ямой, откуда он, Козеф Й., выгреб все камушки и смог таким образом пробраться внутрь под стеной. Знает ли он, охранник Фабиус, что на задах кухни есть подземный ход, заполненный простыми камушками, которые высекают искры и которые кто угодно и когда угодно может выгрести, а потом положить на место? Так что? Какое мнение имеет он, Фабиус, подручный главного охранника, о таком положении дел? Подземный ход в тюремном заведении — это нормально?
— О нет! — выдохнул Фабиус.
Непорядок, вот слово, которое вынужден был употребить Козеф Й.
— Ну-ну, не так уж чтобы… — осадил его Фабиус.
Да как же не так, если в его камере кто-то расположился, в камере, где обыкновенно спал он. В камере, которая уже стала как бы частью его, стала его раковиной, он уже носил ее с собой, в своей плоти и на своей спине. А теперь — нате вам — там устроился кто-то чужой, кто-то неизвестный, бог весть кто. По какому такому праву? До тех пор пока он носит форму заключенного, разве не нормально, чтобы за ним оставили тюремную камеру, право получать пищу в отведенные для этого часы и все такое прочее? А что ему делать теперь? Вот что?
— Не знаю, — сказал Фабиус и зевнул так, что у него хрустнули все суставы лица. Потом, помягчев, посмотрел на Козефа Й. и еще раз повторил: — Не знаю.
И все же они сообща стали искать решение.
Козеф Й., будучи крайне усталым, выказывал готовность спать в любой свободной камере, если таковые имеются. Но свободных камер не имелось. Залечь спать в корпусе охранников в той форме, которую еще носил Козеф Й., — это было бы чересчур. Фабиус предложил провести ночь за беседой и за игрой в кости, но Козеф Й. заявил, что слишком устал и что завтра у него важная встреча на складе.
— В общую! — осенило Фабиуса. — Отведу вас в общую. Если пожелаете.
Козеф Й. знал, что это такое — общая. Набитая двухэтажными нарами палата, бьющая в нос вонь, сатанинский храп и перспектива, что ночью тебя того и гляди задавят или растопчут.
— Нет уж, благодарю, — сказал Козеф Й.
Он примостился на том стуле, на котором обыкновенно сидел Франц Хосс. Он сдался. Ему было страшно, в чем он и признался Фабиусу. Он, Козеф Й., конченый человек. Он больше не находил в своем мозгу ни одной отчетливой мысли. Он больше не находил в душе ни одного отчетливого желания. Ни цели. Ни смысла.
— Бодритесь, бодритесь! — призвал Фабиус с некоторым даже волнением в голосе. — Сейчас-то не надо бы.
Нет. Все кончилось. У него, Козефа Й., иссякли силы. Ничего ему больше не нужно, даже обновок со склада.
— Да что это вы, — вел свое Фабиус. — У вас жизнь только-только начинается.
— Я старый, — сказал Козеф Й.
— Это я старый, — поправил его Фабиус.
Козеф Й. заявил, что он с этим не согласен. Фабиус тоже заявил, что не согласен с тем, что сказал Козеф Й. Он-де, Фабиус, по натуре оптимист, он верит в будущее, в истину, в человеческие радости.
— Ерунда, — сказал Козеф Й.
Фабиус отреагировал бурно. Как это? Из пустяка, из ничего он, Козеф Й., только получив свободу, опускает руки? Он, образцовый заключенный, с показательной силой духа.
— Вот даже так? — сказал Козеф Й., польщенный мнением о себе старого охранника.
Фабиус подтвердил. Всегда, ну просто всегда, он, Козеф Й., проявлял себя как человек сильный и терпеливый. Стойкий человек, выносливый, сильный. Такого не согнешь — ничем, ну прямо-таки ничем. Он, Фабиус, всегда им восхищался. Всегда. Не много встречал он заключенных с такой внутренней силой, таких внушительных, если можно так выразиться.
— А когда вы меня били? — спросил Козеф Й.
— Что, когда я вас бил? — с недоумением переспросил Фабиус.
…Как-то утром саксофонист, явно перебравший накануне с вином, обнаруживает в своей постели соблазнительную таинственную незнакомку… Такой завязкой мог бы открываться бытовой анекдот. Или же, например, привычная любовная мелодрама. Однако не все так просто: загадочная, нежная, романтическая и в то же время мистическая пьеса Матея Вишнека развивается по иным, неуловимым законам и таит в себе множество смыслов, как и вариантов прочтения. У героя есть только девять ночей, чтобы узнать странную, вечно ускользающую девушку — а вместе с ней и самого себя.
Матей Вишнек (р. 1956), румынско-французский писатель, поэт и самый значительный, по мнению критиков, драматург после Эжена Ионеско, автор двадцати пьес, поставленных более чем в 30 странах мира. В романе «Синдром паники в городе огней» Вишнек уверенной рукой ведет читателя по сложному сюжетному лабиринту, сотканному из множества расходящихся историй. Фоном всего повествования служит Париж — но не известный всем город из туристических путеводителей, а собственный «Париж» Вишнека, в котором он открывает загадочные, неведомые туристам места и где он общается накоротке с великими тенями прошлого — как на настоящих Елисейских полях.
Авторская мифология коня, сводящая идею войны до абсурда, воплощена в «феерию-макабр», которая балансирует на грани между Брехтом и Бекеттом.
Сана Валиулина родилась в Таллинне (1964), закончила МГУ, с 1989 года живет в Амстердаме. Автор книг на голландском – автобиографического романа «Крест» (2000), сборника повестей «Ниоткуда с любовью», романа «Дидар и Фарук» (2006), номинированного на литературную премию «Libris» и переведенного на немецкий, и романа «Сто лет уюта» (2009). Новый роман «Не боюсь Синей Бороды» (2015) был написан одновременно по-голландски и по-русски. Вышедший в 2016-м сборник эссе «Зимние ливни» был удостоен престижной литературной премии «Jan Hanlo Essayprijs». Роман «Не боюсь Синей Бороды» – о поколении «детей Брежнева», чье детство и взросление пришлось на эпоху застоя, – сшит из четырех пространств, четырех времен.
Hе зовут? — сказал Пан, далеко выплюнув полупрожеванный фильтр от «Лаки Страйк». — И не позовут. Сергей пригладил волосы. Этот жест ему очень не шел — он только подчеркивал глубокие залысины и начинающую уже проявляться плешь. — А и пес с ними. Масляные плошки на столе чадили, потрескивая; они с трудом разгоняли полумрак в большой зале, хотя стол был длинный, и плошек было много. Много было и прочего — еды на глянцевых кривобоких блюдах и тарелках, странных людей, громко чавкающих, давящихся, кромсающих огромными ножами цельные зажаренные туши… Их тут было не меньше полусотни — этих странных, мелкопоместных, через одного даже безземельных; и каждый мнил себя меломаном и тонким ценителем поэзии, хотя редко кто мог связно сказать два слова между стаканами.
Сборник словацкого писателя-реалиста Петера Илемницкого (1901—1949) составили произведения, посвященные рабочему классу и крестьянству Чехословакии («Поле невспаханное» и «Кусок сахару») и Словацкому Национальному восстанию («Хроника»).
Пути девятнадцатилетних студентов Джима и Евы впервые пересекаются в 1958 году. Он идет на занятия, она едет мимо на велосипеде. Если бы не гвоздь, случайно оказавшийся на дороге и проколовший ей колесо… Лора Барнетт предлагает читателю три версии того, что может произойти с Евой и Джимом. Вместе с героями мы совершим три разных путешествия длиной в жизнь, перенесемся из Кембриджа пятидесятых в современный Лондон, побываем в Нью-Йорке и Корнуолле, поживем в Париже, Риме и Лос-Анджелесе. На наших глазах Ева и Джим будут взрослеть, сражаться с кризисом среднего возраста, женить и выдавать замуж детей, стареть, радоваться успехам и горевать о неудачах.
«Сука» в названии означает в первую очередь самку собаки – существо, которое выросло в будке и отлично умеет хранить верность и рвать врага зубами. Но сука – и девушка Дана, солдат армии Страны, которая участвует в отвратительной гражданской войне, и сама эта война, и эта страна… Книга Марии Лабыч – не только о ненависти, но и о том, как важно оставаться человеком. Содержит нецензурную брань!
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».
В рубрике «Ничего смешного» — рассказ немецкой писательницы Эльке Хайденрайх «Любовь и колбаса» в переводе Елены Леенсон. Рассказ, как можно догадаться по его названию, о столкновении возвышенного и приземленного.
В рубрике «Из классики XX века» речь идет о выдающемся американском поэте Уильяме Карлосе Уильямсе (1883–1963). Перевод и вступительная статья филолога Антона Нестерова, который, среди прочего, ссылается на характеристику У. К. Уильямса, принадлежащую другому американскому классику — Уоллесу Стивенсу (1879–1955), что поэтика Уильямса построена на «соединении того, что взывает к нашим чувствам — и при этом анти-поэтического». По поводу последней, посмертно удостоившейся Пулитцеровской премии книги Уильямса «Картинки, по Брейгелю» А. Нестеров замечает: «…это Брейгель, увиденный в оптике „после Пикассо“».
В рубрике «Сигнальный экземпляр» — главы из романа китайского писателя лауреата Нобелевской премии Мо Яня (1955) «Колесо мучительных перерождений». Автор дал основания сравнивать себя с Маркесом: эпическое повествование охватывает пятьдесят лет китайской истории с 1950-го по 2000 год и густо замешано на фольклоре. Фантасмагория социальной утопии и в искусстве, случается, пробуждает сходную стихию: взять отечественных классиков — Платонова и Булгакова. Перевод и вступление Игоря Егорова.
Рубрика «Литературное наследие». Рассказ итальянского искусствоведа, архитектора и писателя Камилло Бойто (1836–1914) «Коснись ее руки, плесни у ног…». Совсем юный рассказчик, исследователь античной и итальянской средневековой старины, неразлучный с томиком Петрарки, направляется из Рима в сторону Милана. Дорожные превратности и наблюдения, случайная встреча в пути и возвышенная влюбленность, вознагражденная минутным свиданием. Красноречие сдобрено иронией. Перевод Геннадия Федорова.