Горизонты исторической нарратологии - [80]

Жизнеописание несет в себе рецептивную интенцию «доверия к чужому слову» [5, 332], чего не требует анекдот, но без «благоговейного приятия» и «ученичества» [там же], как того требует «авторитетное слово» [там же] сказания или притчи. «Типической ситуацией речевого общения» [5, 191] для собственно биографического нарратива является ситуация некоторого рода солидарности носителей различного жизненного опыта.

Иными словами, адресат биографического, а позднее романного дискурса призван обладать солидарностной компетентностью остраненного узнавания: себя – в другом и другого – в себе. Ему надлежит не послушно следовать преподанному уроку мудрости (адресат притчи) и не отстраненно наблюдать героя с пиететной (сказание) или снисходительной (анекдот) дистанции, но уметь проецировать чужой экзистенциальный опыт присутствия в мире – на свой опыт существования, а также вероятностно проектировать свою жизненную позицию, опираясь на индивидуальный опыт чужой жизненной позиции.

Жизнеописание является непосредственно протороманным нарративом еще в одном немаловажном отношении. Не стремясь к лапидарности притчи или анекдота, оно культивирует нарративную тактику коллекционирования подробностей индивидуального бытия и быта. Классический роман преобразит такого рода коллекционирование в художественную ретардацию, направленную на сколь возможно более глубокое вникание читателя в смыслосо-образность воображенной жизни персонажа.

Роль Бахтина в изучении романного жанра столь велика, что может по праву сравниться с ролью самого романа в литературном процессе Нового времени. Однако, как замечал Юрий Тынянов, самая сущность изучаемого явления кроется в необходимом минимуме его признаков, а не в возможном максимуме. Между тем, выявление многочисленных жанровых «предков» романа и акцентирование контр-нормативной природы романного письма нередко уводит внимание в сторону от стратегически важнейшего жанрообразующего момента – от биографической структуры романного текста.

На этой «стволовой» структуре жанра сосредоточил внимание Осип Мандельштам в замечательном эссе 1922 года «Конец романа». Определяя романное письмо как «искусство заинтересовывать судьбой отдельных лиц»[369], – в качестве частных индивидуальностей, а не народных героев или характерных примеров, – Мандельштам уточнял: «мера романа – человеческая биография. Человеческая жизнь еще не есть биография и не дает позвоночника роману» (74). Биографию он мыслил «как форму личного существования» (74), тогда как катастрофическими общественными потрясениями первой мировой войны и ее последствий «европейцы выброшены из своих биографий» (74). Роман же, по мысли Мандельштама, «немыслим без интереса к отдельной человеческой судьбе» (75), а «человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа» (75).

Действительно, нарративная интрига романных повествований состоит в прослеживании индивидуального жизненного пути. Однако авантюрный роман в различных своих модификациях новеллистически разворачивал перед читателем обособленную жизнь героя как азартную игру в окказиональном мире, где правит не фатальная судьба, и не высшая моральная справедливость, а произвольно выпадающий человеку жребий. Классический роман XIX столетия значительно сложнее по своей интриге, которая представляет собой, как правило, переплетение нескольких взаимодействующих траекторий индивидуального существования в вероятностном мире.

Описанная впоследствии синергетикой вероятностная картина мира мыслилась Ильей Пригожиным как срединный путь «между двумя противоположными картинами – детерминистическим миром (законосообразных процессов – В.Т.) и произвольным миром чистых событий. Реальный мир управляется не детерминистическими законами, равно как и не абсолютной случайностью […] Вероятностные представления оперируют с возможностью событий, но не сводят реальное индивидуальное событие к выводимому, предсказуемому следствию»[370]. В таком мире и траектории индивидуального существования приобретают вероятностную динамику.

Если протороманное «биографическое время» у Плутарха, по замечанию Бахтина, представляло собой «время раскрытия характера, но отнюдь не время становления и роста человека»[371], то классический романный герой лишается неподвижной стабильности характера, какую требовал Буало. Он меняется вместе с меняющимся миром, но при этом и сам своими поступками этот мир отчасти трансформирует. Статус такого героя можно обозначить бахтинской формулой причастности: «не-алиби в бытии».

Для причастного позиционирования героев требуется такая картина мира, где персонажи не атомизированы индивидуально выпадающим каждому «жребием», где всякая траектория существования испытывает воздействие других и сама на них воздействует. Как замечает герой романа Евгения Водолазкина «Авиатор»:

Вот мы в тогдашнем мире были разными, чужими, часто – врагами, но сейчас посмотришь – в чем-то, получается, и своими. Было у нас общее время, а это, оказывается, очень много. Оно делало нас причастными друг другу.

В классическом романе интрига формируется не игрой случая и не притчевым выбором между должным и недолжным. Траектория присутствия романного героя в романном мире складывается из цепи его поступков (которую Мандельштам и мыслил как биографию) – в том экзистенциальном значении термина «поступок», какое придавал ему Бахтин. По Бахтину, не только действие, жест, слово, но и каждая мысль моя «есть мой индивидуально ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь, как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок: я поступаю всею своею жизнью» [1, 8].