Горизонты исторической нарратологии - [79]

Человек как субъект самоопределения – это личностная самость; она не сводится ни к ролевому предопределению со стороны судьбы, ни к случайному жребию, и не к типовому нраву. Самость как объект нарративного интереса определяется индивидуальным опытом приватного существования человеческого «я» в мире. Траектория личностного бытия при этом (в противоположность индивидуальному характеру, типу, актору) не может обладать собственным смыслом ни в мире фатальной необходимости, ни в мире императивной нормы, ни в окказиональном и релятивном мире случайности. Полноценная биография возможна только в вероятностном мире всеобщей межличностной соотносительности («я» и «другой»). Зачатки именно такой картины мира начинают просматриваться в плутарховом цикле парных жизнеописаний, чтобы раскрыться вполне в классическом романе реалистической эпохи, где «образ становящегося человека» с его уникальным жизненным опытом выводится в «просторную сферу исторического бытия»[366].

Ни анекдот, ни притча не знают исторического бытия в его событийной динамике и процессуальной последовательности (мир притчи статичен, анекдота – хаотичен). Вероятностная же картина мира по природе своей предполагает становление и развитие, поскольку каждый момент жизни здесь содержит в себе, как листья в почке, большую или меньшую вероятность одного из последующих ее моментов. Та или иная из имеющихся перспектив дальнейшего бытия реализуется поступками личностей, осуществляющих свои жизненные проекты или отступающих от них. Жизнеописание самости представляет «мир как опыт»[367] становления и развития самоопределяющегося субъекта жизни.

Одной биографической фабулы для манифестации вероятностной картины мира с полноценной самостью в качестве героя недостаточно. По справедливому замечанию Мандельштама, «жития святых, при всей разработанности фабулы, не были романами, потому что в них отсутствовал светский интерес к судьбе персонажей, а иллюстрировалась общая идея»[368]. Средневековый житийный жанр, продолжая традицию энкомия, в развернутой форме реализовал жанровую стратегию притчи, что не позволяет рассматривать его как протороманное жизнеописание.

Творчество же античного автора, испытывавшего глубокую историческую ностальгию по полисному укладу жизни с его преимущественно устной культурой общения и отвергавшего риторический профессионализм текстопорождения, породило инновационную нарративную стратегию, которая получила отклик в культурной среде и заложила основы нового жанра. «Плутарх своей иной, более открытой интонацией разговора с читателем о герое биографии уже как бы ставит себя в необходимость не только излагать, но также и объяснять» (135 – курсов Аверинцева), что ведет к зарождению, словами Мандельштама, «искусства психологической мотивировки».

Объяснение отсутствовало как в гипомнематических «биосах» справочного характера, составлявшихся в модальности репродуктивного знания, так и в энкомиях или псогосах, выдерживавшихся в модальности убеждения. Нарративная модальность собственно жизнеописания в качестве нового жанрового образования – постигание излагаемой жизни как исполненной некоторого индивидуального смысла. По характеристике С.С. Аверинцева, Плутарха отличало «живое, непредубежденное любопытство к реальному человеческому существованию», вследствие которого «он от позиции учителя жизни постоянно переходит к позиции изобразителя жизни, повествователя о ней» (76).

Установка не на раскрытие общественно-идеологического значения чьей-то биографии (зафиксированного знанием или определяемого убеждением), но на вникание в ее собственный смысл закономерно приводит к «интонации доверительной и раскованной беседы автора с читателем», к «иллюзии живого голоса, зримого жеста и как бы непосредственного присутствия рассказчика» (259). Характерно обращение Плутарха к своим читателям как «слушателям».

Однако диалогизм биографического слова не сводится к этим моментам, свойственным также и анекдотическому дискурсу. Речевая маска биографа призвана быть диалогизированной, в первую очередь, по отношению к самому герою жизнеописания (чего анекдот не знает), к его ценностно-смысловой позиции в мире. Это требует поэтики двуголосого слова, манифестирующего двоякий жизненный опыт (запечатлеваемый и запечатлевающий). Основу такой поэтики, которая разовьется и утвердится в классическом романе, составляет преломляющая несобственно-прямая речь, включая «разные формы скрытой, полускрытой, рассеянной чужой речи» [5, 331].

В отличие от пропагандистских биографий политических деятелей (жанровая стратегия сказания), а также от агиографии (жанровая стратегия притчи) дискурс, реализующий собственную стратегию жизнеописания, вовлекает адресата в особое отношение к своему герою, определяемое отсутствием ценностной дистанции между ними. Здесь невозможно притчевое нормативное самоотождествление с «человеком неким», ибо предметно-тематическое содержание жизнеописания вполне самобытно. Но и характерное для восприятия сказания или анекдота ценностное отмежевание адресата от героя окажется неадекватным: субъект, объект и адресат протороманного коммуникативного события суть равнодостойные субъекты смыслополагания, между которыми устанавливаются отношения ценностно-смысловой паритетности.