Горизонты исторической нарратологии - [78]

Однако анекдот является не единственным жанровым источником жизнеописания. Не менее существенная роль должна быть отведена двум рассмотренным выше более архаичным устным нарративам, также сопровождавшим, подобно анекдоту, «монументальную историографию»: во-первых, героическому сказанию, чья нарративная стратегия «сплошной овнешненности человека» была усвоена торжественными «надгробными и поминальными речами»[362], и, во-вторых, притче.

«Новый специфически построенный образ человека, проходящего свой жизненный путь»[363], оказался столь сложным референтным содержанием дискурса, что потребовал для своего освоения взаимодополнительности базовых нарративных стратегий, сложившихся ранее для освещения различных сторон человеческого существования. В жизнеописаниях «образ человека стал многослойным и разносоставным. В нем разделились ядро и оболочка, внешнее и внутреннее»[364]. Динамическое равновесие разнонаправленных стратегий становится «внутренней мерой»[365] биографического повествования.

Жанровый генезис жизнеописания в специальном, протороманном значении термина имел место в творчестве Плутарха – автора «Параллельных жизнеописаний», возникающих на рубеже I–II вв. н. э.; отчасти у Тацита в «Агриколе». Многочисленные тексты их предшественников до нас не дошли, но есть основания предполагать, что, как и сохранившиеся доплутарховские античные биографии, они были несколько иной природы, нежели жизнеописательные нарративы Плутарха. Это были, с одной стороны, анарративные биографические справки; а с другой – весьма специальные риторические жанры: энкомий (восхваление) и псогос (поношение). В них нарративный момент существенно деформировался перформативным, поскольку осуществлялся «отбор материала, исключавший не только эмоционально диссонирующие, но и эмоционально нейтральные сведения» (121).

Названные «два полюса античного биографизма» – энкомий и псогос – «оказываются не столь уж далекими друг от друга» (168–169), имеющими тенденцию к взаимодополнительности, которая и была реализована Плутархом, придавшим жизнеописанию инновационный строй нарративного «моралистико-психологического этюда» (126).

Среди наиболее известных продолжателей данной нарративной традиции можно назвать Дж. Бокаччо («Жизнь Данте Алигьери»), Дж. Вазари, Вольтера («История Карла XII»), С. Цвейга, А. Моруа, Г. Манна, А. Труайя и мн. др. В русской словесности можно назвать древнерусскую повесть о Юлиании Лазаревской, «Фонвизин» П.А. Вяземского, «Освобождение Толстого» И.А. Бунина, «Пушкин» Ю.Н. Тынянова. Следует, однако, не упускать из виду, что подобно позднему анекдоту, испытывающему заметное литературное влияние, и биографический жанр словесности в XIX–XX вв. существенно обогащается романным творческим опытом. Нас же будет занимать лишь его раннее состояние, предшествующее художественному опыту такого рода.

Поношение (псогос) представляется наиболее древним жанровым истоком жизнеописания, непосредственно вырастающим из анекдота. Так, обличительно-гротескная биография Перикла, составленная Стесимбротом Фасоским, выставляла вождя афинской демократии «героем пикантных анекдотов и тайным злодеем», свидетельствуя «о силе жанровой инерции античного биографизма, выросшего прежде всего на “сплетне”» (170). С другой стороны, в энкомии очевидным образом проглядывало притчевое начало поучительного восхваления чьей-то жизни как образца для подражания. Наконец, биографическая справка характеризовала своего персонажа в качестве актора, исполнителя отведенной ему свыше функции в исторической ситуации.

Впитывая в себя эти возможности, герой Плутарха мог оказаться и субъектом ролевого действия (актором), как в сказании, и субъектом морального выбора, как в притче, и субъектом инициативного самопроявления, как в анекдоте. Предваряя параллельное жизнеописание Демосфена и Цицерона, Плутарх заявляет, что будет исследовать их «поступки» (компетенция сказания), их «нравы» (компетенция притчи) и «врожденные свойства» (компетенция анекдота). Все эти характеристики для них возможны, но в то же время и факультативны. По своей идентичности герой жизнеописания является носителем и реализатором самобытного смысла развертывающейся индивидуальной жизни.

Такой статус героя в «Параллельных жизнеописаниях» только еще складывался. Так, биографии Александра и Цезаря содержали в себе традиционно «величественные образы властителей, за которыми стоит судьба […] Но им симметрично противопоставлены, как яркое напоминание об опасных возможностях единовластия, фигуры Деметрия и Антония» (187). О последнем, в частности, Плутарх говорит как о единоличном творце собственной жизни: «Этот человек сделал себя столь великим, что другие считали его достойным лучшей участи, чем та которой пожелал он сам». Данная цитата заключает в себе один из наиболее ранних примеров осмысления человека как субъекта самоопределения.

В предисловиях к своим диадам биографий Плутах обосновывал каждую параллель трояко: либо сходством нрава двух героев, либо сходством их исторической роли, либо сходством выпавших на их долю жизненных ситуаций (то есть авантюрной игры случая). Все три момента восходят к нарративным стратегиям, соответственно, притчи, сказания и анекдота. Но в заключающем каждую пару биографий синкрисисе Плутарх выявляет черты различий между персонажами, что на деле оказывается набросками их уникального личностного облика.