Горизонты исторической нарратологии - [76]

Мастерство рассказчика в жизни анекдота гораздо важнее достоверности. Ради эффектности он имеет «жанровое право» на гротескные искажения и преувеличения. Но при этом содержание классического анекдота (в отличие от современной устной «фацеции») претендует на достоверность. «Анекдот может быть невероятен, странен, необычен, но претензия на достоверность в нем совершенно незыблема […] каким бы фантастичным он ни казался»[355]. Однако такова лишь установка рассказчика. Адекватная реакция слушателя – удивление, то есть сомнение в достоверности рассказанного, неполное приятие, компенсируемое увлекательностью достигаемого эффекта.

Анекдотический эффект не обязательно комический. Превалирующий в этом речевом жанре комизм (недопустимый в сказании и притче, возможный в сказках, но только определенной разновидности) является следствием основного эффекта – эффекта парадоксальности, который Курганов удачно характеризует как «обнажение, раздевание реальности, снятие оков этикета»[356].

Жанровая ситуация рассказывания анекдота не требует от субъекта речи действительного знания. Нарративная модальность анекдотического высказывания – субъективное, но заслуживающее внимания мнение (что особенно очевидно в анекдотах о политических деятелях). Даже будучи порой фактически точными, анекдотические истории бытуют как слухи или сплетни, то есть принадлежат самой ситуации рассказывания.

Анекдот – первый в истории словесности речевой жанр, делающий частное мнение, оригинальный взгляд, курьезное слово достоянием культуры. Анекдотические истории ценны не истинностью или поучительностью своего свидетельства и не глубиной мысли, а именно своей неофициальностью, ненавязчивой альтернативностью доксе (общему мнению), что и побуждает на определенной стадии развития культуры фиксировать, собирать, публиковать «не подлежащее публикации». Нарративная стратегия этого рода сыграла существенную роль в становлении литературы нового времени.

Анекдотическим повествованием, где сообщается не обязательно нечто смешное, но обязательно нечто курьезное (любопытное, занимательное, неожиданное, маловероятное, беспрецедентное) творится окказиональная (случайностная) картина мира, которая своей «карнавальной» изнаночностью и казусной непредвиденностью отвергает, извращает, профанирует этикетную заданность человеческих отношений.

Этическую или политическую императивность анекдот отменяет своим релятивизмом. Он не признает миропорядка как такового, жизнь глазами анекдота – это непредсказуемое взаимодействие индивидуальных инициатив. Поскольку анекдот осваивает казусные, исторически периферийные ситуации частной жизни, мир здесь представляет собой игровую арену столкновения субъективных воль, где герой – субъект самопроялений в непредсказуемом стечении обстоятельств.

По своей нарративной идентичности персонаж анекдота выступает как индивидуальность, некий казус бытия, а не тип человеческого поведения[357]. Анекдотическое событие состоит в изнаночном самообнаружении сугубо индивидуального характера, скрытого под ролевой маской общеизвестного исторического деятеля. Позднейшие устные юморески о Чапаеве, Штирлице, советских партийно-государственных деятелях уже не несут в себе открытия нежданной индивидуальной особенности, а пользуются готовыми характерами, созданными искусством или народным мнением, серийно умножая их вымышленные самопроявления.

Казусная манифестация характера является результатом инициативно-авантюрного поведения в окказионально-авантюрном мире – поведения остроумно находчивого или, напротив, дискредитирующе глупого, или попросту чудаковатого, дурацкого, нередко кощунственного. Анекдот несет в себе те моменты карнавальной профанации, которые Бахтин связывал с начальной формой новеллы, мыслимой как «нарушение “табу” посрамление, словесное кощунство и непристойность. “Необыкновенное” в новелле есть нарушение запрета, есть профанация священного. Новелла – ночной жанр, посрамляющий умершее солнце» [5, 41].

Существенная зависимость успешности анекдота не столько от содержания, сколько от мастерства рассказчика проявляется в решающей композиционной роли его пуанта (внезапного преобразования ситуации). Именно пуант, ожидание которого составляет интригу анекдота, должен быть рассказчиком композиционно, интонационно и стилистически искусно подготовлен и эффектно реализован.

Слово анекдота – иконическое: инициативное, курьезное своей беспрецедентностью, всегда готовое включиться в игру значениями или созвучиями. Жанровый предел, до которого анекдот легко может быть редуцирован (как притча может быть сведена к сентенции), – это комическая апофегма, то есть хранимая в памяти культуры острота (или острота наизнанку: глупость, неуместность, ошибка, оговорка), где слово личностно окрашено.

Вербализация анекдотической наррации представляет собой риторику окказионально-ситуативного, диалогизированного слова прямой речи. Текст анекдота (выбор лексики, например) в значительной степени зависим от актуальной диалогической ситуации рассказывания, которое непосредственным образом ориентировано на предполагаемую и организуемую рассказчиком ответную реакцию. Предварительное знакомство слушателей с содержанием анекдота неприемлемо ни для рассказчика, ни для аудитории: оно разрушает коммуникативную ситуацию этого речевого жанра. Поэтому анекдот невозможно рассказать себе самому, тогда как притчу – в принципе – можно, припоминая и примеряя ее содержание к собственной ситуации жизненного выбора.