Горизонты исторической нарратологии - [75]
К 30-м годам XIX столетия анекдот в русской словесности занимает вполне определенное положение риторического (внехудожественного) жанра. Согласно дефиниции Н. Кошанского, это «беспристрастное» повествование, которое «говорит о том, что было». «Содержанием анекдота бывают умные слова или необыкновенный поступок. Цель его: объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любопытный случай»[349].
Современное расхожее понимание анекдота предполагает шутку, насмешку, вымышленную комическую сценку с участием не только исторических, но чаще условных («неких», как в притче) персонажей (представителей различных национальностей или сословий). Но эти явления современного городского фольклора[350], утрачивая связь со своим культурным источником (автономизация ценностей частной жизни), возникают и бытуют под весьма значительным обратным влиянием со стороны комической литературы. Тогда как предметом нашего рассмотрения служит анекдот в его стадиально более архаичном, долитературном состоянии, сыгравшем особую и весьма существенную роль в генезисе нарративных стратегий.
Неразличение анекдотического нарратива в его долитературном и «постлитературном» качествах приводит Курганова к ошибочному «уяснению генезиса анекдота». «Жанровая кристаллизация анекдота, – по мнению автора первой на русском языке специальной монографии об этом явлении культуры, – происходила в процессе медленного, постепенного отпочковывания от целого комплекса жанров, принципиальные различия между которыми не всегда достаточно четко ощущались. Можно даже сказать, что анекдот первоначально возник и существовал в особом жанровом поле, среди составных компонентов которого явственно различимы басня, аполог, притча, эпиграмма»[351]. Об анекдотах Прокопия Кесарийского этого сказать никак нельзя: как показывает С.С. Аверинцев, не было в византийской словесности первых веков христианской эры такого «жанрового поля». Что же касается эпиграммы, то, будучи действительно ведущим лирическим жанром эпохи Юстиниана, она носила тогда изысканно стилизаторский характер, и существенно отличалась от анекдотических эпиграмм европейской поэзии, в частности, пушкинского времени.
В качестве рядового образчика анекдота в первоначальном его понимании приведу запись из «Table-talk» Пушкина:
Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», – отвечал Рылеев. «Так что же, сказал Дельвиг, разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»
Такой анекдот представлял собой «рассказ, передающий интимную страницу биографии исторического лица»[352]. Он мог вызывать не только насмешку, но и восхищение или удивление; мог быть домыслом, сплетней, ложным слухом, однако он всегда касался фактической человеческой индивидуальности – если и не исторического (знатного, выдающегося, широко известного), то все же эмпирически конкретного лица. В этом значении слово «анекдот» употребляется Пушкиным в «Повестях Белкина» (примечание издателя гласит: Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая его излишним; впрочем, уверяем читателя, что он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает) и в «Пиковой даме» (И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот).
Искусство слова в ходе своего развития овладело возможностями создания образов исключительной индивидуальной яркости. Однако это было достигнуто в полной мере лишь в эпоху классического романа. На ранних этапах литературной эволюции герой далеко еще не индивидуален, первоначально весьма схематичен, подобен в данном отношении персонажам сказки или притчи. Именно через анекдот человеческая индивидуальность приходит в сферу речевой культуры, смежную с литературой, а позднее – и в литературу. Но это пока еще не сотворенная, а заемная индивидуальность: непосредственно взятая из жизни. Для полноценного бытования анекдота необходимо, чтобы рассказчик и слушатель казусного повествования хорошо знали или, во всяком случае, ясно себе представляли героя в его живой характерности.
По этой причине «дней минувших анекдоты», хранимые памятью Онегина, по сути дела мертвы, как коллекционные бабочки, поскольку в их восприятии утрачена «зона фамильярного контакта» (Бахтин) с текущей действительностью «наших дней» в ее незавершенности[353]. Коммуникативная природа обсуждаемого речевого жанра такова, что его полноценная жизнь как культурного явления, по справедливому замечанию Курганова, возможна «только в составе той ситуации, в которой он прозвучал»[354]. В греческой риторике искусное устное изложение анекдотического случая специально культивировалось. Мастерство увлекательного рассказа до сих пор составляет один из конструктивных признаков этого речевого жанра: неудачно рассказанный анекдот не реализует свою жанровую природу. Тогда как неумелое изложение сказания, сказки или притчи портит, но не губит данные высказывания в их жанровом своеобразии.
