Горизонты исторической нарратологии - [73]
Нарративный интерес не только в баснях, но и в гораздо более сложных в художественном отношении произведениях (повестях Толстого, например) сосредоточен на итоговой позитивности или негативности событийной цепи, позволяющей извлекать из воспринятой истории ценностные ориентиры существования. «Предвосхищаемое ответное слово» (Бахтин) при этом пиететное, ученическое.
Организация нарратива на нормативных основаниях – своего рода альтернатива этосу покоя, поскольку несет в себе импульс неизбывной озабоченности: достойностью своей позиции, полноценностью своего следования долгу, легитимностью своих высказываний и т. п. Однако такая озабоченность актуализирует не личностное «я», но императивность миропорядка. Сверхценность «долга» – это сверхличная заданность, это забота, нивелирующая многообразие различных «я», акцентируя в них теневую, негативную сторону «страсти», «греха».
Притча – своего рода квинтэссенция нарративной стратегии данного типа. Стратегия притчи оказалась весьма продуктивной в историко-литературном отношении. Отмеченные нарративные параметры обнаруживаются в основе житийного жанра средневековой книжности, а также ряда жанров художественной словесности. Императивная стратегия явилась культурной почвой не только для возникновения басни и становления повести (в качестве одного из канонических жанровых образований эпики), но и для неканонического жанра рассказа; она же сыграла существенную роль в формировании канонических жанров драматургии: трагедии и, в особенности, комедии. Не случайно заглавиями многих комедий А.Н. Островского служили паремии (пословично-поговорочные сентенции), а «Комедия притчи о блудном сыне» Симеона Полоцкого послужила начальным текстом русской драматургии.
Стратегия евангельского повествования
Поверхностному взгляду Евангелия Нового завета могут представиться записанными сказаниями (легендами) или житиями, тогда как в действительности их нарративная стратегия уникальна.
Притчи с императивной картиной мира и регулятивным этосом долженствования служат здесь вставными текстами. Основное же рассказывание о жизни, смерти и воскресении Христа являет очевиднейший пример прецедентной картины мира: речь идет о заранее предначертанном событии, которое не могло не произойти, ожидалось, произошло, и стало прецедентом для всякого христианина (призванного также «нести свой крест»).
Однако по своему этосу Евангелие не является сказанием, не предполагая хорового единогласия, проникнутого этосом покоя. Оно не организовано и вокруг свободного, но правильного выбора, не становясь императивным поучением с этосом долга. Принципиально важно, что Евангелие составлено из четырех нарративных дискурсов, не противоречащих друг другу, но и не дублирующих один другого, а являющих наглядный пример «диалогического согласия» (Бахтин), то есть солидарности.
Этос солидарной совести[339] в качестве нарративно-целевой установки Евангелия раскрывается св. Лукой в начальных словах своего изложения:
Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен [Лк. 1:1–4].
Феофил (по-русски говоря, Боголюб) здесь имя собственное, но одновременно и символически собирательное. Обозначим стратегические особенности моделирования Евангелистом рецептивного статуса своего адресата:
сообщение направляется от «я» к «ты», а не от анонимного нарратора к хоровому множеству верующих;
Феофил уже «наставлен», но ему предлагается с помощью рассказа осмыслить «твердое основание» того, в чем он наставлен, то есть обрести веру как самостоятельную личностную позицию, а не внушенную наставлениями (Ветхий Завет этого не предусматривал);
сам св. Лука излагает не абсолютную достоверность мифа (такова природа преданий Ветхого Завета), а то, что открылось лично ему «по тщательном исследовании»;
наконец, Феофил – это каждый «боголюб», Евангелие обращено не ко всем вместе, а к каждому по отдельности как солидарному с другими искателю сакральной истины в качестве ядра своей личности (совести).
Нарративная стратегия Евангелия, несомненно, уникальна для своего времени, однако зародившийся здесь этос совести солидарных и равнодостойных субъектов существования получает впоследствии весьма значимое распространение.
К выявленным моментам своеобразия следует прибавить, что первоначально «Благая весть» (значение греческого слова «евангелие») функционировала как новостной дискурс и характеризовалась взаимодополнительностью нарративного и перформативного аспектов высказывания (см. в разделе «Синкретизм новостной нарративности»).
Неожиданным образом аналогичная евангельской нарративная стратегия обнаруживается в миниатюрах Пришвина – стихотворениях в прозе[340], которые при внимательном рассмотрении вовсе не являются притчами. Здесь лирическое (перформативное) повествование строится на прецедентной (в данном случае природной, как в мифе) картине мира, и руководствуется не назидательной интенцией долга, но солидаритарной интенцией совести.
