Горизонты исторической нарратологии - [71]

В науке о литературе имеет место порой излишне расширительное использование термина «притча». В частности, Е.К. Ромодановская указывала на некорректность смешения притчи с некоторыми разновидностями сказания или анекдота[330]. Анарративная структура текстов Физиолога (переводного памятника древнерусской литературы) также не позволяет причислять их к притчам[331]. То же самое следует сказать и о Книге притчей Соломоновых в составе Ветхого завета. Истинная притча неотъемлемо принадлежит ситуации живого общения, тогда как в названной книге такая ситуация лишь формально обозначается обращениями к сыну в начальных фразах глав.

Использование слова «притча» в каноническом переводе заглавия книги афоризмов царя Соломона нельзя признать удачным. Составляющие ее высказывания, именуемые в начальной фразе «изречениями разума» [Притч. 1, 2], принадлежат к медитативному речевому регистру: выступают не рассказами о событиях, но размышлениями о долженствованиях. Они по праву должны быть отнесены к жанру афоризма. В них иногда обозначается некоторая гипотетическая ситуация («если будут склонять тебя грешники, не соглашайся» [Притч. 1, 10], и т. п.), но отсутствует изложение гипотетического события, что собственно и составляет нарративность.

Между тем слово «притча», по свидетельству В. Даля, происходит от «притечь, приточиться» и «приток» в значении: случиться и случай. При отсутствии поучительного случая как референтного события рассказывания (а не только поучения) дискурс не становится притчевым. К тому же поучения Соломона лишены не только нарративности, но также и иносказательности: наличие многочисленных сравнений, параллелей, антитез отнюдь не создает второго смыслового плана, оно лишь риторически усиливает прямой смысл.

Притча в строгом значении своего термина располагается между двумя пределами, обозначенными Ю.И. Левиным как «малая» и «большая» притчи[332] (в действительности слишком малая и слишком большая). С одной стороны, «малая» – это афористическая сентенция, то ли извлеченная из редуцированного притчевого текста, то ли не нуждающаяся для своего подтверждения в нарративном компоненте. С другой стороны, «большая» – это сюжетно и композиционно усложненный, развернуто детализированный и притом назидательный письменный текст, переросший в аполог, в повесть, какова, например, древнерусская Повесть о царе Аггее[333]. Это уже не притча, но нарративный дискурс притчевой стратегии.

Иносказательно-назидательное высказывание может быть признано собственно притчей только в том случае, если оно обладает хотя бы минимальной системой персонажей, интригой и повествовательной композицией. Однако эти структуры должны быть элементарными, чем обеспечивается предельная концентрированность и смысловая завершенность текста. Расширение текста за счет умножения персонажей, усложнения их сюжетных функций и характеристик, развертывания детализации и речевого строя ведет к перерастанию притчи в литературные жанры (прежде всего, басни и повести) или в сакральное жизнеописание (житие).

Классической притчей (едва ли не наиболее продуктивной в истории европейских литератур) следует признать притчу о блудном сыне, как и иные краткие нарративы из уст Иисуса Христа. Они записаны с сохранением основных параметров соответствующего (изустного) коммуникативного события.

Такие притчи иллюстрируют некое универсальное положение вероучения сугубо частными, конкретными, произвольно привлекаемыми примерами. В Евангелии от Луки для подтверждения мысли о том, что «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» [Лк. 15, 7], Иисус рассказывает три притчи: о заблудшей овце, о потерянной драхме и о блудном сыне. Тематическое несходство рассказанных событий снимается единством их иносказательного смысла – единством коммуникативного события учительства («Сказываю вам, что так на небесах…»). Рассказанное событие является условным, воображенным (как в сказке), но одновременно претендующим на абсолютную смысловую достоверность (как в сказании).

Притчевая достоверность достигается не установлением ценностной дистанции героического сказания, а напротив – ее устранением: для лаконичной детализации рассказываемого привлекаются легко узнаваемые частности из повседневного опыта слушателей («кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них.» [Лк. 15, 4]). Когда отец блудного сына говорит слугам: «принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его» [Лк. 15, 22], – слушателям ближневосточного культурного ареала понятно, что отец назначает растратчика своим наследником[334]. Это как будто бы противоречит сложившейся семейной ситуации, но зато соответствует ближневосточному социально-бытовому укладу: обычаю минората (передачи наследства младшему из сыновей как наиболее жизнеспособному).

В рамках императивной картины мира персонажем в акте выбора осуществляется (или преступается) не предначертанность судьбы, а некий нравственный закон, собственно и составляющий морализаторскую «премудрость» притчевого назидания. Притча осваивает «те непреложные начала, на которых зиждется спокойное внутреннее счастие человека»