Горизонты исторической нарратологии - [70]

Знаменательно и постоянное обращение к источникам света: мировым (солнце / месяц) и человеческим (свечи). Вторые видятся слабыми преходящими отсветами своего вечного прецедента – мирового светила, что акцентировано в концовке текста, интрига которого выступает образцовой интригой слова:

Не нарушая светлого и прекрасного царства ночи, а только делая его еще более прекрасным, пали на двор легкие тени от шедших на месяц белых тучек, и месяц, сияя, катился на них в глубине чистого неба, над блестевшей крышей темного старого дома, где светилось-только одно крайнее окно – у изголовья почившего князя.

Конечная позиция в тексте неслучайно отдана его начальному слову, замыкающему некий круг «орнаментальной прозы».

Наблюдения такого рода ведут нас к пониманию специфической событийности данного нарратива, который оборачивается своего рода сказанием о неизбежном для каждого живущего сверхсобытии «исхода». Именно оно свершается в эту ночь. Нарративная стратегия сказания не несет в себе прямого «свидетельства и суда», будучи лишь воспроизведением авторитетного общенародного предания. «Исход» не построен на очевидном общенародном предании, но систему персонажей этого произведения составляют носители «хорового» слова и «роевого» сознания, а ремонт обветшавшего родового склепа отсылает к несомненному существованию семейных преданий. Наконец, коренной прецедент бунинского нарратива обозначен словами: древний духовный стих «на исход души из тела».

Из роевой общности персонажей, не усматривающих в смерти князя ничего сыбытийного, воспринимающих ее ритуально-празднично, выпадает только Бестужев – фокализатор происходящего. Он является представителем читателя в диегетическом мире. Архаические сказания в таких представителях не нуждались, поскольку прецедентный событийный опыт был тогда поистине общенародным. Введение внутритекстового фокализатора, как и обращение к интриге слова, представляет собой инновационный тактический ход в рамках глубоко архаичной нарративной стратегии, реализуемой в Новое время жанром литературно-художественного очерка, который способен порождать и подлинные шедевры эстетического творчества.

Что же касается литературной сказки (скажем, «Черная курица» А.А. Погорельского или «сказки» М.Е. Салтыкова-Щедрина), то при некоторых очевидных внешних сходствах с фольклорными образцами (прежде всего, демонстративно игровая вымышленность мира персонажей) здесь «сказочная жанровая семантика восстанавливалась далеко не полностью»[328]. Более того, искусственная сказочность, будучи достаточно поздним явлением художественного творчества, обычно реализует стадиально менее архаичную нарративную стратегию – стратегию притчи.

Регулятивная стратегия

Исторический кризис мифологии как наиболее архаичной формы общественного сознания приводит к возникновению нескольких русел дальнейшего развития человеческой ментальности. Важнейшим среди них явилось возникновение религиозных учений, а в области нарративных практик – религиозного предания, потребовавшего для себя принципиально новой нарративной стратегии.

Приход новой нарративной стратегии состоит, прежде всего, в обновлении нарративной картины мира. Такая картина мира зарождается в постмифологическом религиозном сознании и реализуется нарративными практиками Ветхого Завета, позднее – житийной литературы. В книгах Ветхого Завета мы имеем дело с императивной картиной мира. Она основана на том исходном допущении, что жизнь определяется не циклическими повторениями, а верховным миропорядком, где правит некий закон или субъект высшей справедливости. Эта же картина мира обнаруживается и в малом нарративном жанре религиозного происхождения – притче.

Из всякого нарративного высказывания можно извлечь некий урок. Однако среди протолитературных нарративов выделяется класс таких, для которых учительство, назидание являлось определяющей коммуникативной целью. Это притча – один из глубинных истоков литературной традиции.

В новейшее время притчевая нарративная стратегия далеко не утратила своего значения и даже, напротив, к ХХ веку заметно актуализировалась. Сошлюсь хотя бы на М.М. Пришвина, записывающего в дневнике за 1952 год: «Говорили о восточном происхождении моей «мелкой» по внешности и глубокой по содержанию формы. Еще говорили о моей самобытности, а сам я думал о Розанове, о Шопенгауэре, о Льве Толстом, о народных притчах, об Евангелии и что эту форму, ближе к правде, надо бы назвать притчами. И что это притча, и чем она отличается от басни и сказки. Об этом надо подумать»[329]. Притчевая начало в творчестве Пришвина действительно существенно. Однако нарративная стратегия его миниатюр все же иная.

Изначально притча представляла собой словесную зарисовку, общепонятный наглядный пример событийного характера – повествовательную иллюстрацию к устному изложению наставительной мудрости, носившей по преимуществу сакральный характер. Помимо назидательности столь же сущностной характеристикой притчи является ее иносказательность, что очевидным образом свидетельствует о стадиально более позднем происхождении притчи сравнительно со сказанием и сказкой. Здесь между повествуемым событием и «событием рассказывания» обнаруживается не количественная дистанция – временная (сказание) или пространственная (сказка), – но качественная, ментальная, побуждающая к более активному (интерпретирующему) восприятию.