Горизонты исторической нарратологии - [72]
Нарративная идентичность персонажа притчи представляет собой некий нрав: не индивидуальный характер, а типовой – определенную жизненную позицию, тип человеческого поведения (что отчетливо демонстрируется, например, Иисусовой притчей о сеятеле). Субъект нрава (безымянный «человек некий») оказывается в ситуации «выбора между альтернативами» (Ю.И. Левин), а не в ситуации осуществления предначертанной ему судьбы. Альтернативное жизненное поведение двух сыновей в притче о блудном сыне – инвариантный сюжетный принцип данного жанра.
Здесь действующие лица, по рассуждению С.С. Аверинцева, «не имеют не только внешних черт, но и “характера” в смысле замкнутой комбинации душевных свойств: они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты этического выбора»[336]. Моральная ответственность выбора и ценностного отношения к этому выбору со стороны рассказчика и слушателей составляет семантическое ядро притчи, которое может быть редуцировано к сентенции или, напротив, развернуто до канонического литературного жанра повести, предполагающего обязательное «испытание героя», которое в этом жанре «связано с необходимостью выбора […] и, следовательно, с неизбежностью этической оценки»[337].
Другой литературный жанр, произрастающий из притчевого «жанрового зародыша», – басня. Однако герои басни наделены жестко очерченными, условно-типовыми характерами (поэтому чаще всего выступают в эмблематических обликах животных). Их поведение также мыслится в категориях этической, а порой и социально-политической оценки, но оно определяется не моральным выбором героя, а его характером как «объектом художественного наблюдения» (эстетического отношения).
Притча же, пришедшая из коммуникативного обихода в книжность ближневосточного типа, но сохранившая свою исходную природу, принадлежит к внехудожественной системе словесности. Притчевый «человек некий» – фигура не только вымышленная, но одновременно и эквивалентная действительному человеку, воспринимающему наставление в контексте собственного частного опыта.
В ситуации рассказывания притчи модальный статус нарратора – статус носителя авторитетного убеждения, организующего учительный, убеждающий (или переубеждающий) по своей коммуникативной цели дискурс. Именно иллюстрируемое убеждение, а не иллюстрирующий его случай составляет предметно-тематическое содержание притчевого высказывания.
Строй вербализации притчевого нарратива – риторика ценностно активного монологизированного слова. Хоровое слово сказания – еще не таково, за ним система значений, проникнутых единым «общенародным» смыслом. Но и слово притчи еще не оригинальное, а, по выражению Бахтина, «готовое»: авторитетное, назидательное, безапелляционное в своей монологической императивности.
Притча разъединяет участников коммуникативного события на поучающего и поучаемого. Это разделение иерархично, оно не предполагает хоровой (ситуация сказания) или диалогической (ситуация анекдота) равнодостойности сознаний, встречающихся в дискурсе. Речевой акт притчевого типа есть риторический монолог в чистом виде, целенаправленно устремленный от одного сознания к другому. Что касается ментальной и речевой деятельности персонажа, то она здесь присутствует, как правило, лишь в стилевых формах косвенной речи (хотя композиционно может оформляться и как прямая).
Компетентность восприятия со стороны адресата притчи может быть определена как регулятивная. Отношение слушателя к содержанию не предполагается здесь ни столь свободным, как к содержанию анекдота, ни столь пассивным, как к содержанию сказания. Это позиция активного приятия. Не удовлетворяясь репродуктивной рецепцией, притча с ее иносказательностью требует истолкования, а также извлечения адресатом некоего ценностного урока – лично для себя. Первое может быть проделано и рассказывающим притчу, хотя нередко возлагается на самого реципиента. Однако практическое приложение запечатленного в притче универсального опыта к индивидуальной жизненной практике может быть осуществлено только самим слушателем.
Принципиальная для притчи иносказательность является своего рода механизмом активизации воспринимающего сознания: за повествовательно развернутой совокупностью значений требуется разглядеть ее неявный смысл, в чем и состоит нарративная интрига данного жанра. Но внутренняя активность адресата при этом остается регламентированной, притчевый дискурс не предполагает внутренне свободного, произвольного отношения к сообщаемому. Сомнение в правильности поведения отца из притчи о блудном сыне немедленно разрушило бы коммуникативную ситуацию учительного слова.
Назидательным повествованиям притчевого склада присущ этос долга по отношению к нормативным установлениям миропорядка, к регламентированности человеческих отношений. Именно так мыслился риторический этос Аристотелем: «У нас есть заранее установленные топы [риторические «общие места» – В.Т.], на основании которых нужно строить энтимемы о хорошем или дурном, прекрасном или постыдном, справедливом или несправедливом»
