Голубой цветок - [55]

— Все занятия, какие от меня требовались в вашем доме, я проводил. Мне себя не в чем упрекнуть, но результаты всегда равно меня удручали. Ваши двое младших мне еще не были доверены — но бедной фройлейн Софи, по моему глубокому убеждению, ни под каким видом не следует даже и пытаться, когда она больна, постичь то, что оказалось для нее неодолимым, когда она была здорова. Я полагаю, это решительно ни с чем не сообразным. Одна пантомима выйдет.

— Но Софи этого хочет, — сказал Рокентин.

— И за что бы она желала взяться?

— По-моему, ей бы хотелось изучать что-то такое эффектное, — с жаром заговорил Рокентин, — или, лучше сказать, достопримечательное, чтобы удивить своего суженого.

— Я, кажется, совсем не тот, от кого можно эффектов ожидать, — сказал магистр, оглядывая скромные свои пожитки. — И еще, кажется, я могу воспользоваться случаем и вам сказать, что Харденберга чересчур баловали в вашем доме.

— Всех молодых всегда балуют в нашем доме, — печально согласился Рокентин. Он чувствовал, что Кегель вот-вот наотрез откажется прийти. Фрау Рокентин до сих пор не говорившая ни слова, и тут ничего не сказала. Возможно, она ни о чем и не думала. Однако Кегель пристально в нее вгляделся, когда она вставала со стула, слегка кивнул и сказал, что, ежели не воспоследует иных указаний, он явится в Шлосс в среду на той неделе, «но мне бы не хотелось помешать леченью».

— Вот уж чего вы можете не опасаться, — успокоил его Рокентин, — Софхен теперь на попеченье Лангерманна, а тот ничего ей не прописывает, только козье молоко.

Доктор Лангерманн, заместивший доктора Эбхарда, был уютный, старомодный домашний доктор, пользовавший все достаточные семейства Грюнингена. По его личному мнению, фройлейн Софи только травили чем-то в этой Йене. Выздоровление придет весной: весной козье молоко особенно полезно.

54. Алгебра, как опий, утишает боль

В Вайсенфельсе толковали о конференции по нейтралитету, которая вот-вот должна была открыться в городе, однако же, к смятению лавочников, так и не открылась, о бедах Пруссии, о смерти в Санкт-Петербурге старой блудницы вавилонской[70], о нареченной Харденберга. Но сам Фриц теперь со старыми друзьями не знался, ни с Брахманнами, ни даже с Фредериком Северином. «От него теперь приветливости не жди, — им говорила Сидония, — как кончит свою конторскую работу, сразу поднимается к себе. Стучи не стучи, не отвечает. Он удалился в царство разума». На это Северин заметил, что царств у разума много. «Фриц занялся алгеброй», — ответила Сидония.

«Алгебра, как опий, утишает боль, — писал Фриц. — Но занятия алгеброй утвердили меня в мысли, что философия и математика, равно как математика и музыка, говорят на одном, им общем, языке. Этого мало, разумеется. Со временем я найду свой путь. Терпение, ключ повернется.

Мы думаем, что знаем законы, правящие нашим существованием. Нам дарятся промельки — не часто, за жизнь, быть может, раза два — совсем иной системы, за ним сокрытой. Однажды, углубленный в чтение по дороге от Риппаха до Лютцена, почувствовал я вдруг уверенность в бессмертии, ощутил так несомненно, как будто кто коснулся меня рукой… Когда впервые вошел я к Юстам, в их теннштедтский дом, дом этот, мне показалось, весь озарился, просиял, даже зеленая скатерть, сахарница даже… Когда впервые я увидал Софи, в четверть часа участь моя была решена. Рахель причитала, Эразм меня отчитывал, но как они ошиблись, как ошиблись оба… На кладбище Вайсенфельса я видел: мальчик, так и не ставший взрослым, стоял, в раздумье поникнув головой над зеленеющей в прозрачной полутьме еще не вырытой могилой, — вид утешный. То были поистине важные минуты в моей жизни, и пусть она хоть завтра оборвется.

Так уж вышло, что мы — враги мира сего, мы пришлецы, мы чужестранцы на земле. Чем больше мы это понимаем, тем больше наша сирость, отчуждение. Отчуждением самим я зарабатываю свой хлеб насущный. Я говорю — то одушевленно, а это неодушевленно. Я соляной инспектор, то каменная соль. Я иду дальше, я говорю — то пробужденье, а это сон, то принадлежность тела, это — духа, то свойство дали и пространства, это — времени и сроков. Но пространство переходит во время, как тело в душу, и одно без другого не измерить. Я хочу найти иные средства измерения.

Я люблю Софи еще больше оттого, что она больна. Болезнь и слабость сами по себе взывают о любви. Мы бы и Самого Господа не любили, ежели бы он не нуждался в нашей помощи. Но тому, кто здоров, кто обречен стоять подле, ничего не делая, тоже нужна помощь, и, быть может, больше даже, чем больному».

55. Урок магистра Кегеля

В комнате у Софи было тесно, воздух спертый — густой, как вино. И шум, гам: малыши визжали пронзительно, наперебой, голос Георга подражал кому-то — у него был особенный голос, для подражаний, вопили-гоношились птицы в клетках, лаяли, как ополоумевшие, собаки.

— Я не могу вести урок в таком бедламе, — вскричал магистр Кегель, едва слуга ввел его в комнату. — Сделайте милость, уведите отсюда хоть бы собак. Где фрау лейтенант Мандельсло?

— Отчим ее упросил спуститься, прибрать у него в кабинете, — объяснил Георг.