Голубой цветок - [53]

Фрицу в те дни докучал во сне упрямый образ, маяча на краю сознания. Наконец Фриц посторонился и его впустил. Снова он был студент, и снова в Йене, и слушал Фихте, лекцию о природе «я», как вдруг он понял, что никакого Фихте слушать ему не надо, и понапрасну он теряет время здесь, когда друг его Харденберг живет, оказывается, отсюда всего в двух часах конского хода, в Шлёбене. Конь его был ненадежен, добрался он до места, когда совсем стемнело. Он постучался в дверь, ее отворила девушка с темными волосами. Он решил, что это жена его друга Харденберга, но спрашивать не стал. Две недели жил он в Шлёбене желанным гостем. Когда же настала пора разлуки, хозяин выслушал его благодарность, но впредь просил не возвращаться.

Фриц все записал — уж как запомнил, — уложив в один абзац. Ему тогда пришлось быть в Теннштедте, и он спросил у Каролины Юст, можно ли ей это почитать.

— Всё как прежде, — говорил он, озираясь, как бы в недоумении, — эта гостиная, камин, и ваши дядюшка и тетушка уже легли, и это чтение.

А Каролина думала: раньше он не так говорил. Можно подумать, наш сосед какой-нибудь.

Фриц открыл тетрадь.

— Должен вам сказать, мой рассказ — про сон.

— В таком случае, я стану слушать только ради нашей давней дружбы, — отвечала Каролина. — Разве вы не знаете: людей занимают только собственные сны.

— Но он не раз мне снился.

— Час от часу не легче.

— Сны не заслуживают такого небреженья, Юстик, — он ей сказал. — Они в ответе за кое-что, чего семь лет уж не бывало в философском цехе дураков.

Он читал ей вслух, а она думала: семь лет тому назад я его не знала.

— Годится это для начала, Юстик?

— Дайте, я сама глазами пробегу.

Потом она спросила:

— А эта девушка — какова она была собой?

— Неважно. Важно то, что она отворила дверь.

Старые друзья фрайхерра, коллеги по соляному делу, даже сам Селестин Юст, говорили, что этот жест — дар Шлёбена Софи фон Кюн — нелепейший пример гернгутерства. Правомочность поступка никого не занимала, но «так нежданно-негаданно, и так некстати, говорил старый Хойн. Сам Господь такого не творил. У сыновей ни ломаного гроша, Обервидерштедт разорен — совсем не время для телячьих нежностей и неумеренных щедрот». Зенф заметил сухо, что разорен и Шлёбен.

В присутствии крайзамтманна Юста, разумеется, никто не говорил таких речей, но он и сам все понимал. И даже в садовом доме не отпускала его тоска.

— Просто вы избаловались, — сказала Каролина. — При вас Рахель, и я, мы никуда не денемся, мы закоснели, даже представить себе нельзя, что вдруг мы переменимся. А тут старинный ваш приятель ведет себя так, будто его подменили, — вот вы и чувствуете, что старость к вам крадется неслышными стопами.

— Сказать по правде, — отвечал ей дядюшка, — сказать по правде, старый Харденберг вовсе не переменился. Хоть убей — его и всегда-то невозможно было понять. Я это называю харденбергианством. Но стоит ли сетовать, когда человек слушается предписаний Божьих. — Он повнимательней вгляделся В племянницу, потом сказал: — А это уж глупость, Каролина, что будто бы ты закоснела.

— Ну, закоснелой или нет, а мне здесь всегда рады, — и Каролина улыбнулась, — вы всегда так говорили, неужто на сей раз смолчите?

— Ну что мне теперь думать, Эразм, Карл, Сидония, — спрашивала фрайфрау. — Я не поняла, что тут такое затевается. Выходит, Шлёбен теперь уже не наш?

— Будьте покойны, — отвечал Эразм. — Наша бедная Софи только и мечтает поскорей вернуться в Грюнинген.

Фрайфрау почувствовала облегченье, но в то же время легкую обиду — ее заметил только Бернард — из-за того, что Шлёбен, оказывается, кому-то чем-то нехорош. Возможно ли, что девчонка там не пожелает жить?

— Ничего, — она сказала, — раз ваш отец этого хочет, придется уж ей покориться.

51. Осень 1796

С сентября из окружных боров тянулись в Йену телеги с дровами на зиму. Ветки по верхам возов скреблись в окошки по переулкам, устланным прутьями и сучками, что твой грачевик. Вдруг на панели открывался лаз и благодарно принимал с грохотом ссыпавшиеся бревна. А тут и солить приспело время, и громадные бочки с уксусом гремели по стремянкам в пряную, темную вонь погребов. Каждый дом, как мог, приготовился к зиме, тая сокровища уксуса и топлива. Студенты возвращались, и шлюхи, сказала Мандельсло, небось, в отпуску на стороне пытали счастья, в Лейпциге, в Берлине. Возвращались они в Йену на скромных дрожках, но к Шауфельгассе и близко не совались. Софи огорчалась, ей бы хотелось на них глянуть. Профессора тоже воротились восвояси, и выпускали свое расписание на предстоящий семестр. Бесплатные открытые лекции, куда больше лекций приватных и кое-какие приватиссимо, эти — самые дорогие. Курс лекций профессора Штарка о женских болезнях, приватиссимо.

Фриц в Теннштедте получил с Шауфельгассе письмо, писаное незнакомым почерком. По подписи увидел: от лейтенанта Вильгельма Мандельсло, от самого супруга в отпуске из принца Клеменса полка, что стоит в Лангензальце. Он ему пишет, объяснял лейтенант, по приказу супруги. Самой Софи трудновато долго сидеть за письменным столом, супруга просит извинить ее многообразными женскими хлопотами («Это они нарочно ему дело приискали», — решил Фриц), и, следственно, ему поручено представить рапорт о состоянии больной. Вопреки сказанному, Софи вложила в конверт записку, сообщая, что чувствует себя очень хорошо, только иногда, к сожалению, очень больна и шлет ему тысячи поцелуев.