Голубой цветок - [52]

Фрайфрау улеглась.

— Бедный Фриц, бедная больная Софхен. Хоть на Ангела на нашего порадуется. — Она подала Бернарду знак подойти, присесть с ней рядом. В комнате становилось жарко. Не шелохнувшись висели широкие шторы.

А вскорости подоспел Дитмалер, профессор Штарк отрядил его — взглянуть, не может ли он быть чем-нибудь полезен. Он мешкал на пороге, он переводил взгляд с одного лица на другое в затененной комнате. В «Розу» он вошел, наверх поднялся — без доклада. Но все увлеклись разговором, никто на него и не глянул, и Дитмалер неосторожно вверился белокурому отроку, который стоял с ним рядом, изучая устройство кофейника.

— Вы Бернард, не так ли? Я друг вашего брата Фридриха, я приезжал к вам в Вайсенфельс. Не знаю, помнит ли меня ваша сестра Сидония…

— Да едва ли она вас помнит, — сказал Бернард. — Зато я помню.

Сидония, вполуха слушавшая разговор, подошла, улыбаясь. Конечно, она все помнит… день стирки, радость от его приезда… и он, разумеется…

— Разумеется, — сказал Бернард.

— Теперь я имею честь быть младшим помощником профессора Штарка, — заторопился Дитмалер. — Ваш брат, вы, верно, слышали, меня упоминает в письмах в связи с лечением его нареченной. — И — вынул визитную карточку.

Тут уж она вспомнит его имя, тут уж как не вспомнить. Но те секунды, когда она не могла вспомнить, утвердили Дитмалера в том, что он знал давно: он — ничто. Что имеет для нас значение, то можем мы назвать. Иди на дно, тони, он говорил своей надежде со странным облегченьем, тони, как мертвое брошенное в воду тело. Меня отвергли не потому, что я не нужен, даже не потому, что я смешон, а просто я — ничто.

— Дитмалер! — крикнул Эразм. Тут только Сидония вспомнила, на миг прикрыла лицо руками. — Дитмалер, слава Богу, вы здесь, вы нам обо всем в точности расскажете. При такой недолгой практике вы еще не научились лгать.

— Не очень ты любезен, — заметил Карл.

— Больную все еще лихорадит, — сказал Дитмалер. — О долгих посещениях нет и речи, ну, с полчаса, не более того. Из-за кашля, к сожалению, никак не затянутся надрезы. Лопаются швы. Профессор теперь считает, что, буде он получит разрешение на следующую операцию, мы можем надеяться на немедленное и полное исцеление.

— А вы сами как считаете? — спросил Эразм.

— Я не подвергаю сомнению прогнозов профессора.

Засим Дитмалер извинился. Ему приходится, он объяснил, думать и о других своих обязанностях.

— Да, идите-идите! — вздохнула Сидония. — Вы уж простите нас, но мы тревожимся. Нам как-то все не верится, что, кроме Софхен, у вас есть еще пациенты. В несчастье совсем не помнишь о других.

— Вот то же мне говорил и брат ваш.

— Значит, выказал более здравого смысла, чем обыкновенно.

Она старалась что-то искупить, замять, хотя сама не знала что. И он ушел, а они, не зная, чем бы еще заняться, глядели в окно, покуда и он тоже переходил брусчатой мостовой на теневую сторону.

Фрайфрау вздрагивала во сне. Опять хозяин справился, не послать ли за одной-другой бутылочкой вина.

— Пожалуй, если это вам доставит удовольствие, — согласился Карл.

— Прикажете местного подать, герр лейтенант?

— Боже упаси, мозельское несите.

Как только явился и ушел служитель, Эразма прорвало:

— Отец вот-вот вернется, ему дано только полчаса. Скверно мы распорядились. Что выйдет из его визита? Сами знаете, какое бы согласие и разрешение он там ни давал, все равно он этот брак считает несуразным…

— Он и есть несуразный, — вставил Бернард. — И нам бы следовало понимать всю его прелесть.

— А тебе и вовсе незачем было сюда приезжать, домашний ангел, — сердито сказал Эразм.

— Как, впрочем, и тебе, — последовал ответ.

Эразм повернулся к Карлу и продолжал:

— Зачем отца так сразу подпустили к Софхен, если положенье бедняжки до того подействовало на Фрица, что родная сестра его не узнала? Что должен он испытать? Отец и христианин, он, разумеется, ее пожалеет, но как ему не думать и о том вдобавок, что старший сын его свяжет себя навек с больной, которая не может родить ему детей. Он принужден будет отказаться от собственного разрешения. Нельзя от него и ждать иного. И придется бедному Фрицу, злосчастному Фрицу открыть ей суровую правду — сказать: так, мол, и так, моя возлюбленная Философия, весьма, мол, сожалею, но мой отец не считает вас достойной делить со мною ложе…

— Матушка просыпается, — сказала Сидония.

От тяжкой поступи на лестнице бросило в дрожь высокие новые окна в лучшей комнате «Розы». Перед ними стоял фрайхерр, и слезы текли у него по лицу — они знали эти слезы, по общим молитвам знали эти слезы истинного покаяния, — но сейчас он рыдал, он захлебывался, он нелепо хватал воздух ртом, он икал, будто куском давился.

— Бедное дитя… ух!.. бедное дитя… такая больная… ух!.. и ничего за душой…

Он вжимался — виданное ли дело — в дверной косяк, он впился в дерево обеими руками.

— Я подарю ей Шлёбен!

50. Сон

Карл им растолковал, что ничего подобного отец не вправе предпринять. Шлёбен наследован фрайхерром от дяди, Фридриха Августа, в 1768 году, и как заповедное поместье закреплен за старшим сыном, Фрицем, который родился спустя четыре года. Хоть это ничуть не умаляет щедрости, одною жалостью внушенной жертвы, какую готов принесть фрайхерр. Бернард, правда, считал, что немножко умаляет.