Голубой цветок - [50]

— Теперь — сердечное.

То была смесь вина с настойкой опия, предписываемая доктором Брауном, Софи ее выпила безропотно. Затем — в спальню, и там топтались, толклись вокруг передвинутой кровати. Студенты вжались в стены, чтоб не мешаться под ногами, хищно, воронятами, поглядывая, извлекали чернильницы, извлекали перья из-под воротников.

Софи помогли взобраться на заемные матрасы. Потом профессор спросил ее с важною учтивостью — бесспорно подобающей достойному ребенку — желает ли она прикрыть лицо куском тонкого муслина.

— Вы таким образом сможете кое-что видеть из того, что я делаю, но не совсем отчетливо… Ну вот, теперь вы не видите меня, нет?

— Вижу, поблескивает что-то, — она сказала. А что, если это, в конце концов, игра? Студенты зашуршали перьями.

Следуя медицинскому обычаю Йены, профессор увлек Дитмалера в сторону, спросил:

— Уважаемый коллега, следует ли сделать надрез? Вы мне советуете?

— Да, герр профессор, я вам советую.

— Вы сделали бы два надреза или только один?

— Два, герр профессор.

— Так?

— Так.

Фрау Винклер прямо истомилась под лестницей, где ничегошеньки не могла расслышать, но тут наконец ее терпение было вознаграждено.

48. В Шлёбен

Меж Йены и Артерна, меж Йены и Лангензальцы, меж Йены и Дюрренберга метался Фриц по дорогам, в тучах летней пыли, среди толп беженцев и солдат. В тетради у себя он записал:

Я — как игрок, все поставивший на карту.

Раны этой я не должен видеть.

Софи перенесла вторую операцию по вытяжке гноя, 8 августа 1796 года. Третья — в конце августа — была решительно необходима за тем, что первые две не принесли успеха. Профессор Штарк говорил, что все идет так, как следовало ожидать. Силы больной не убывают, гной в количестве умеренном. Конечно, осень — да, осень всегда опасная пора, особенно для молодых.

Софи — Фрицу:

«Едва, милый Харденберг, могу я хоть строчку написать, но окажите мне любезность, не огорчайтесь. Об этом сердечно просит ваша Софи».

На обоих отцов эта третья операция оказала глубокое действие. Шумливость Рокентина, упрямое желанье все видеть в розовом свете, сомнительные шутки — все исчезло, и не постепенно — в одночасье, будто сжалась гигантская рука, разом выжав из него надежду. Фрайхерр, со своей стороны, впервые в жизни сомневался, нет, не в основах своей веры, но в вопросе о том, что делать дальше. До самого конца августа оттягивал он посещенье Йены. Но тут уж решился — ехать, взять с собою как можно больше членов семейства, и в Шлёбене заночевать. Отчасти это была еще попытка избавиться от братца, который загостился в Вайсенфельсе. «Я здесь останусь, брат, покуда не увижу, что мои советы не нужны более».

— Очень хорошо, — сказал фрайхерр, — ты, стало быть, не едешь в Шлёбен.

И велел приготовить только шесть или семь спален.

Для них самих и для недельных запасов съестного понадобились обе кареты и четверка многострадальных лошадей. Фриц уже приехал в Йену, Антон оставался в военном училище в Шульпфорте, зато Карл был дома: половину офицеров его полка уволили по отпускам, когда Саксония вышла из коалиции против французов, — и была еще Сидония, был еще Эразм. Бернарду не хотелось ехать, но того менее хотелось ему оставаться в Вайсенфельсе с младенчиком, слугами и дядей.

Фрайфрау, трясясь в карете рядышком с Эразмом, понимала, что неприлично, притом, как огорчается она из-за Софи, даже самой себе признаться хоть в минутном счастье, но сердце в ней зашлось, когда, свернув в знакомую долину, впервые за три года она завидела знакомые большие трубы Шлёбена и купы тополей. Она всегда любила это место. Быть может, оттого, что, плотно обступая дом, тополя эти ее будто защищают, ей здесь покойно, как нигде. И здесь Антон родился и эта девочка, Бенинья — не выжила, бедняжка. И муж, известно, говорил, хоть они теперь и редко здесь бывают, что ни под каким, мол, видом он не расстанется со Шлёбеном.

— Наши трубы! — завопила сидевшая на козлах рядом с кучером Сидония.

Вот старый дуб проехали, веревки от качелей еще висят, одна с высокой ветки, другая с той, что пониже. Направо горбатый мост, перескочив через ручей и тропку, ведет на ферму и к часовне.

Здание было темное, сырое и в таком упадке, что верхний марш парадной лестницы стал ненадежен, слугам приходилось лазить к себе в спальни по приставным. И Gutsverwalter[68]переселился в господский дом, ради какой-никакой крыши над головою: собственное жилье совсем уж развалилось. Но все это ничуть не отдавало гордой оброшенностью Обервидерштедта, нет, в туманах Шлёбена витал дух свободы от забот, и вечного прощенья — сюда ты возвращался наконец к себе, домой, исполнив все, что мог.

Карл, как все военные, сентиментальный, пустил слезу, увидав эти веревки от качелей, и санный спуск по косогору, и пруд, теперь до осени сухой. Вдобавок ему вспомнилось то время, месяцы, когда, решась было жениться на деньгах, он потерпел конфуз и скрывался здесь от ярящейся и оскорбленной дамы.

— А зимой мы солому набивали в башмаки, — вспомнила Сидония.

— И снимали их, когда входили в дом, — подхватил Карл. — Какие у тебя были беленькие ножки, Сидо, как рыбки, не то, что у нас. Ты бы хотела снова стать ребенком?