Глыбухинский леший - [26]

Вначале он в горелом лесу за Черным озером спустил в бездонную бочажину две бочки: одну с лосятиной, другую с хорошей рыбой. Бочки стремительно скатывались с телеги к черной и круглой, как глаз, тускло отсвечивающей воде, ухали в нее, вода с тяжким плеском расхлестывалась и смыкалась, и еще долго вскипали на ней сизые, жирные пузыри.

Две другие бочки пришлось разрубить, а рыбу зарыть.

— Ты это что же делаешь? — резким тенорком спросил Онисим, когда Яков вернулся наконец домой, распряг и отпустил мерина снова на луговину, а телегу загнал на прежнее место в высокие бурьяны. — Куда те бочки возил? Прятал, что ли?

— Чего прятал, того больше нет. Лешему гостинец отвез, — вытирая пот со лба рукавом рубахи, отшутился Долбанов.

— Чуял я тот гостинец, — не принял шутку старик. — Вижу я плохо, что говорить. А нос, однако, служит исправно. Чуял я, как рыбой и мясом несло от твоих гостинцев.

— Чего несло, то с ветром прочь улетело, — по-прежнему полушутливо ответил Яков.

Было видно, что устал, но сделанным очень доволен и не ждет от Онисима никаких осложнений.

— Не все унесло, однако, часть и в носу у меня осталось! — не поддавался старик. — Так что ты, парень, зря. Похоже, все эти годы ловчил тут не хуже тех самых пострельщиков, кои лося убили?

— Бывало, — счастливо отдыхая после тяжелого напряжения, благодушно заметил Яков.

— То-то вот, что бывало. Лося-то, видно, совсем не они, а сам свалил? Помню тебя еще в те давние годы: всегда ты был полазушником. Чего-ничего, а всегда норовил схватить.

— И это бывало.

— Я те дам «бывало»! — совсем рассердился Онисим. — Без совести, знать, живешь?

— Не с совестью, с бабой своей живу. Она, чай, слаще! — ощерил в усмешке белые, крепкие зубы Долбанов.

— И у обоих, я вижу, совести нет. Насмотрелся я да наслушался тут за эти за восемь ден. Не дом у тебя, а чистый кабак. Трактирная лавочка вроде: народным добром торгуешь? Все дочиста тут гребешь? Оттого, что ни день — у вас застолье да пирование…

— А тебе-то, дед, что?

— А вот то! Жить рядом с тобой неохота, вот что. Думал приеду, душой отдохну. А вместо этого одно огорченье. Так что имей в виду: свидетелем буду, если чего.

Онисим сердито сплюнул и, шаркая валенками по пыльной земле, засеменил к своей избе. Его сгорбленная, маленькая фигурка была, однако, так выразительна, такое негодование и презрение выражала она, что Яков злобно выругался:

— Туда же еще! В чем душа держится, а грозишь. Смотри, — в свою очередь пригрозил он вдогонку, — как бы тебя ночью леший не придушил. Он таких свидетелей не любит.

Онисим остановился было, хотел что-то ответить, но раздумал и еще отчужденнее зашагал к своему крыльцу.

Некоторое время над их усадьбами, над луговиной и рекой, над таежными чащобами, окружавшими Глыбуху, стояла обычная, наполненная холодноватым солнечным светом и шумами ветра, ровная тишина. Потом издалека послышался давно знакомый, привычный здесь звук: летел вертолет — первый за это утро.

Вертолет повис над луговиной, покачался, выверяя горизонталь, и опустился на землю. Но лопасти, хотя и медленнее, продолжали крутиться. Из машины выскочил не милиционер, как ожидал Долбанов, а давно уже знакомый Якову механик Серков.

— Эй, — крикнул он угрюмо стоявшему возле своей калитки мужику. — Принимай бумагу. Слышь? Принимай, говорю. Или бежать до тебя прикажешь? Много, брат, чести! Тем более — мы с Андреем спешим. На вот, читай.

Он положил бумагу на траву, придавил ее камнем.

— Вызывают тебя в райпотреб. С отчетом. Наколбасил? Так тебе и надо, жадюга!

Не дожидаясь, когда мужик подойдет к бумаге, Серков побежал к машине, с ходу нырнул в ее дверь, вертолет взревел, ткнулся лбом в сторону, оторвался от луговины и, утробно ревя, устремился на север, к буровикам.

14

Два дня назад Николка Долбанов уехал в город на военно-спортивные состязания, поэтому не он, а Виктор отвез в своей моторке Елену в Глыбуху.

Удовольствия это ему не доставило: симпатии к старшим Долбановым он не испытывал, но и отказать заплаканной, взвинченной страхом, смиренно молящей о помощи Елене не хватило духу.

Дать ей лодку, пусть едет одна? Но когда и как получишь моторку обратно? Нет, лучше уж отвезти самому, потерять на этом целый рабочий день, зато потом ни о чем не думай, все при тебе. Тем более, решил он, посоветовавшись с матерью, может, старик наконец согласится вернуться домой? Хватит ему там жить впроголодь, без домашнего обихода. Побывал на кладбище у бабки Дарьи, поскучал в одиночестве, — и довольно. Здоровье надо беречь, не парень какой, а дед.

Раздумывая об этом, стараясь глядеть не на хмурое и злое лицо Елены, а на открывающиеся взору лесные сумрачные берега, уже обожженные ночными осенними холодами, на клубящееся облаками пестрое, иногда озаряемое солнцем небо, он гнал моторку по знакомым плесам и перекатам к давно уже чужой для него, «долбановской» Глыбухе.

Елена молчала. Намертво сомкнув небольшие острые губы, сгорбившись как старуха и тупо глядя вниз, на свои обутые в резиновые боты тонкие ноги, она казалась Виктору больной, бесконечно уставшей, охваченной не дающей отдыха злой дремотой. Но едва показалась Глыбуха, едва моторка ткнулась носом в знакомый глинистый берег, как женщина с ходу спрыгнула прямо в воду и бегом устремилась через бурьяны к усадьбе.