Глыбухинский леший - [28]

— У Серафимы был? — расспросив обо всем, задала свой главный вопрос Елена.

— А как же? У нее, в нашей квартире, и ночевал. Там все в порядке. Еще дал денег в счет полной расплаты. Так что нас Серафима ждет.

— Ну, слава те господи. Может, и верно, что к лучшему так случилось. Поживем в городской квартире, глядишь — постепенно все утрясется. Главное — ты…

— А что я?

— В городе надо с хмельным кончать. — Елена строго поджала узкие губы. — Там тебе не Глыбуха.

Яков недовольно буркнул:

— Знаю без тебя. Ты вот лучше давай собираться. Чего тут торчать? Еще вдруг раздумают, возьмут да завтра и прилетят. А мы с утра — из Глыбухи прочь! Завтра же к вечеру будем на новом месте. Причалю подале от пристани… да по темному все к Серафиме и отнесем. Тележка у ей. И сама поможет.

На этом разговоры кончились. Начались деловитые, торопливые сборы.

День был ветреный, серый. Изредка сыпался мелкий холодный дождик. По небу шли рваные облака. А к ночи разведрило, но стало еще холоднее. Окна в избе запотели, рано утром трава на лугу стеклянно встала торчком, побелела, ветви берез поникли.

— Да-а… выходит, зря я со страху многое из нашего добра утопил, — со злым огорчением пожалел Яков, когда они с Еленой вытащили из закут на берег ящики и мешки с накопленными здесь вещами. — Поторопился. Думал нагрянут, обыскивать будут.

— Чего уж теперь жалеть, — отозвалась между делом Елена. — Разве все угадаешь? Хорошо хоть так…

— Однако мог бы и не губить, а спрятать, — не согласился мужик. — Тайга, она эно какая! Теперь бы, глядишь…

Он раздраженно махнул рукой:

— Да ладно. Все же кое-что и осталось. Корова, вон, жирная оказалась, на первое время в городе мяса хватит. В прибавку к двум, кои остались, еще одну бочку с голкой нечаянно вот нашел: еще в прошлый год сунул ее в погребуху Житковых, да и забыл. Пошел туда вчера проверить на всякий случай, гляжу — стоит. Ноне она вполне подходяща. Так что на разживу добро у нас всякое есть. А потом, как в городе обживемся, буду промышлять вроде как по-любительски. Иной из таких любителей привозит с рыбалки не мене тех, кто в артели. Так что не пропадем.

Еще вечером он зарезал корову, засолил и сложил мясо в пустую бочку. Хотел зарубить и лошадь, но пожалел. Когда на его призывные оклики и причмокивания конь пошел к калитке, надеясь на лакомый кусок, Елена не позволила Якову ударить мерина топором:

— Зачем лишний грех на душу брать? Он ни на мясо и ни на что. Пускай остается.

— Этим, вроде Серкова?

— Кому он тут нужен? Зимой все равно подохнет. А то и волки сожрут.

— Это верно: сожрут! — согласился Яков. — Ну, черт с ним, пускай до зимы живет. А может, еще и сам я наведаюсь как-нибудь, тогда и решу.

— Низька с Цыганом? Анцу я в город возьму.

— Этих завтра прикончу. Если отпустим — они не отстанут, так берегом и побегут до самого города. А в городе нам они ни к чему. Привяжу их к дереву за деревней на проволоку, они и подохнут. А может, тоже волки сожрут.

15

В большую грузовую лодку они уложили самые тяжелые громоздкие вещи — две бочки с мясом и рыбой, бочку с бензином и все, что было здесь необходимо им для работы в усадьбе: слесарный и столярный инструмент, аккумуляторный радиоприемник с уже отработанными батареями, запасной мотор, посуду, мебель, зимнюю одежду и обувь. В моторку пошло, что было помельче, укладистее, ровнее.

Обе лодки оказались загруженными до предела, а в доме еще оставалось немало хороших, в городе бесполезных, но как бы уже родных, ставших за эти годы их обиходом, их жизнью милых сердцу вещей. Бросить их здесь? Чужим людям? Может, тому же черту Серкову?

Этого не хотелось. Это вызывало горькую злость. Почти плача. Елена ходила по опустевшей избе, по пристройкам и по двору, не в силах расстаться с милым добром, но и не в силах взять все это с собой.

Некоторое время Яков мрачно наблюдал за ней, тоже мучаясь жалостью и злостью: что ни говори, а свое. Будут тут разные люди входить в избу, хватать эти вещи, пить да гулять за этим столом.

Чувство злобного, почти отчаянного раздражения, не покидавшее его все эти дни, теперь с каждым часом делалось только сильнее. «Раз не мне, то и никому!» — эта упрямая мысль сверлила мозг как бурав, и Долбанов, понуждаемый ею, цеплялся взглядом за все, что имело хоть какую-то ценность, могло еще пригодиться кому-нибудь здесь, в Глыбухе.

Когда обе лодки были наконец полностью снаряжены в дорогу, плотно укрыты непромокаемыми авиационными полотнищами, выпрошенными в свое время у Серкова, и увязаны крепкой капроновой веревкой, Яков велел Елене устраиваться со щенком на второй, большой лодке, а сам приступил к разгрому усадьбы.

Вначале, еще не решаясь громить сам дом, он повалил и подтащил к сараям тесовую городьбу, которую с таким старанием ставил вокруг усадьбы всего три года тому назад. Потом, решившись, разбил табуреткой стекла в окошках дома, опрокинул стол и скамейки, испытывая острое удовольствие от того, что вот он все теперь может, ничего ему здесь не жаль, всему он хозяин. А когда осенний ветер выдул из разгромленного дома домашний, обжитой дух, все в доме стало чужим и мертвым, он со сладким мстительным чувством поджег и сам дом. Пусть сгорит, не достанется никому. Особенно тем вон геологам, которые, слышь, нашли-таки рядом нефть, и, значит, вот-вот наедет сюда ватага чужаков, начнется их рабочая колгота. Пусть уж лучше прахом дойдет, зарастет бурьяном, но не достанется никому.