«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [42]
Если мне удалось схватить некоторые черты их [русских писателей] глубинного гения, если частое общение с авторами объяснило мне их книги, то всем этим я обязан одному человеку редких достоинств: скончавшейся несколько месяцев назад графине Толстой, вдове утонченного поэта Алексея Константиновича. У ее камелька согревались все лучшие русские умы. Я думаю, что никакой иностранец, приехавший с Запада, не смог бы разобраться в запутанных душах и мыслях, допустим, Достоевского или, скажем, Аксакова, если б их для него не освещал свет, исходивший, как из алмазной призмы, от всеобъемлющего духа этой необыкновенной женщины[379].
Из всех завсегдатаев салона графини Толстой, упомянутых выше, определению, данному в английском переводе «Русского романа», – «русский сановник и писатель, ныне покойный», – полностью соответствовал лишь один литератор: Болеслав Маркевич, скончавшийся 18 (30) ноября 1884 года в Петербурге. По свидетельству мемуариста, «как камергер, действительный статский советник, бывший чиновник, занимавший довольно видный пост члена совета министерства народного просвещения <…> Маркевич считал себя „аристократом крови“; как автор популярных в высших кругах рассказов и романов, он позволял считать себя литератором»[380]. Современники часто называли его «чиновником-литератором»[381], а сам он именовал себя «литератором, действительным тайным советником»[382]. И хотя в 1875 году блестящая служебная карьера Маркевича прервалась, когда он был пойман на взятке, отставлен от службы в министерстве, лишен звания камергера и ненадолго выслан из столицы, ему быстро удалось восстановить прежнее положение в высшем свете, где его охотно принимали как сановника в отставке, популярного романиста и «баловня старых и молодых великосветских дам», умевшего занять их «своим умом, остротами, анекдотами и пением»[383].
«Большой краснобай»[384], «человек необыкновенно изящной внешности и утонченного обращения <…> говоривший очень интересно и красиво»[385], Маркевич при этом блистал не оригинальностью и глубиной суждений, а их отточенной формой. Как писал Лесков, он «всегда отличался недостатком собственных мнений и, по выражению одного из его светских приятелей, „всегда ехал у кого-нибудь в тороках“»[386]. Недоброжелатели даже обвиняли его в том, что он ворует чужие каламбуры и остроты, о чем была написана злая эпиграмма Д.Д. Минаева:
И хотя сам Маркевич как писатель не из какой гоголевской шинели не выходил, ему было вполне по силам оформить в виде изящного афоризма достаточно банальную мысль о том, что изображение «бедных людей» в литературе 1840–1850-х годов было так или иначе связано с образом Акакия Акакиевича[388].
Косвенным свидетельством того, что Вогюэ, по всей вероятности, услышал формулу именно от Маркевича, может служить его отклик на смерть последнего в одном из «Писем из России» («Lettres de Russie»), печатавшихся в газете Journal des débats:
Les lettres russes viennent de faire une nouvelle perte par la mort de M. Markévich. Romancier facile, mêlé depuis un quart de siècle à toutes les luttes littéraires, Markévitch avait su intéresser le public en ressuscitant dans un cadre de fiction toute la chronique de la haute société sous les deux derniers règnes. Son œuvre est utile à consulter pour l’histoire des métamorphoses de cette société, mais on lui refuse généralement les qualités solides qui feront survivre les romans de ses trois grands rivaux, Tourguénef, Tolstoï et Dostoïevsky [Русская литература понесла новую утрату со смертью г-на Маркевича. Ловкий романист, связанный на протяжении четверти века со всеми литературными битвами, Маркевич умел заинтересовать публику, воскрешая в художественной форме всю летопись высшего света при двух последних царях. К его произведениям полезно обращаться, чтобы проследить историю этого общества, но, по общему мнению, им не достает тех солидных качеств, благодаря которым романы его трех великих соперников, Тургенева, Толстого и Достоевского, обеспечили себе долгую жизнь][389].
Говоря, что Маркевич – это писатель, который на протяжении четверти века был связан (mêlé) с литературными битвами, Вогюэ, mutatis mutandis, использует то же определение, которое в статье о Гоголе и книге «Русский роман» он, как мы видели, дал литератору, сообщившему ему формулу «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя» (писатель, «тесно связанный с литературной историей последних сорока лет»). Если Вогюэ действительно подхватил формулу у «большого краснобая» Маркевича, становится понятно, почему он так не хотел назвать его имя. Ведь вышедшая из уст посредственного консервативного литератора с подмоченной репутацией, который к тому же в 1840-е годы, по слову хорошо знавшей его А.Я. Панаевой, «о литературе <…> и не помышлял»
