«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [41]
«Таким образом, – заключает Рейсер, – мы убеждаемся в том, что изучаемая нами формула, так сказать, висела в воздухе и неоднократно произносилась различными писателями, большими и малыми, всеми, кто считал себя связанным с „натуральной школой“ и с ее вождем и основоположником»[368].
Отталкиваясь от замечаний Рейсера, но не принимая его концепцию «суммарной формулы», Л. Долотова попыталась доказать, что скорее всего фраза принадлежала не Достоевскому и не целому сонму писателей-реалистов, а И.С. Тургеневу, которому, как показано в статье, ее несколько раз приписывали и ранее. Кроме О.Н. Смирновой, она называет князя А.И. Урусова[369], а также ряд зарубежных писателей[370]. К этому короткому списку можно прибавить еще Вл.З. Штепенко, плодовитого педагога из Керчи, автора ряда «пособий для исторического изучения русской словесности в средних учебных заведениях». В одном из них он писал: «Тургенев выразился однажды о себе и беллетристах сороковых годов: „Мы все вышли из гоголевской шинели“»[371]. Однако никаких убедительных доказательств в пользу своей гипотезы Долотова не предложила.
Наконец, шведский исследователь Магнус Рёль высказал интересное предположение, что Вогюэ мог слышать формулу от Д.В. Григоровича, с которым он, как следует из статьи о Достоевском и книги «Русский роман», встречался в Петербурге и обсуждал историю публикации «Бедных людей»[372]. Определение «тесно связанный с историей литературы на протяжении последних сорока лет» подходит к Григоровичу значительно лучше, чем к Достоевскому и Тургеневу, которые все-таки сами эту историю определяли и которых к тому же в 1885 году уже не было в живых. Кроме того, именно Григорович в «Литературных воспоминаниях» утверждал, что в 1840-е годы все «тогдашнее литературное молодое поколение», включая его самого и Достоевского, находилось под сильным влиянием Гоголя: «все в одинаковой степени были увлечены Гоголем; почти все, что писалось в повествовательном роде, было отражением повестей Гоголя, преимущественно повести „Шинель“»[373]. Акцент на «Шинели» и ее воздействии на всех молодых писателей 1840-х годов, действительно, делает это высказывание, отмеченное Рёлем, самой близкой параллелью к обсуждаемой формуле. Не следует забывать, однако, что Григорович писал свои воспоминания в конце 1880-х годов, то есть уже после выхода статей и книги Вогюэ. Поэтому представляется весьма вероятным, что он вторил французскому критику, чтобы подтвердить истинность понравившейся ему формулы.
Вне поля зрения исследователей остались по меньшей мере два случая, когда фразa о «Шинели» атрибутировалась совсем иначе, чем в статьях и книге Вогюэ. Прежде всего обращает на себя внимание сокращенный английский перевод «Русского романа», вышедший в 1887 году в Бостоне, где соответствующее место читается так:
A late Russian politician and author once said to me: «Nous sommes tous sortis du manteaux de Gogol» [Один русский сановник и писатель, ныне покойный, как-то сказал мне: «Мы все вышли из шинели Гоголя»][374].
Трудно себе представить, чтобы переводчица решилась на столь резкое изменение, не имеющее никакой опоры в оригинале, без согласования с автором. Хотя ее перевод изобилует купюрами и не свободен от ошибок, никаких примеров полной отсебятины в нем не обнаруживается. Но если новая атрибуция формулы «покойному сановнику и писателю» отражает авторскую волю, то она исключает как Достоевского и Тургенева, которые никаких государственных постов не занимали, так и Григоровича – не только по той же причине, но и потому, что в 1887 году он был еще жив. Это заставляет нас более пристально взглянуть на другие литературные знакомства Вогюэ в Петербурге.
Из ряда документов мы знаем, что чаще всего Вогюэ встречался с петербургскими литераторами в салоне графини С.А. Толстой, вдовы А.К. Толстого. По свидетельству К.Ф. Головина (впрочем, не самому надежному),
…это был в самом деле избранный кружок, в высокой степени изящный. Сама графиня Толстая в обществе показывалась мало, но к ней ездили охотно – подышать артистическою атмосферой, завещанной покойным графом. У нее было на кого поглядеть: Гончаров, Достоевский, вероятно Тургенев, которого, впрочем, на пятницах я не встречал, и молодое еще, восходившее светило – высокоталантливый Владимир Соловьев. Вечера графини немножко походили на священнодействие. Литературные кумиры принимали благовонный дым кадильниц и, как подобает кумиру, сами говаривали очень мало. <…> Гончаров был поразительно молчалив, а Достоевский мог просидеть целый вечер в такой мертвой неподвижности, что положительно напоминал курильщика опиума с крайнего Востока[375].
Совсем другую картину рисует Лесков:
Дом графини Толстой был одним из приятнейших и посещался очень интересными людьми. Из литераторов у графини бывали запросто и не запросто виконт Вогюэ, Достоевский, Болеслав Маркевич и я. Раз был проездом Тургенев. Иногда в этом доме читали, но более беседовали и иногда спорили – небесстрастно и интересно[376].
В дневнике Вогюэ отмечены три вечера в салоне Толстой. 17 (29) марта 1879 года он присутствовал на чтении Тургенева и Достоевского; 17 (29) января 1880 года беседовал с Достоевским, который развивал свою излюбленную идею всемирной отзывчивости русского духа и его преимуществ перед западным мышлением; 6 (18) марта того же года вел разговоры с дипломатом Ю.П. Бахметевым (внебрачным сыном графини), Маркевичем и Достоевским
