«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул - [38]
Другой участник Русско-турецкой войны 1828–1829 годов Ф.П. Фонтон примерно в то же время писал П.И. Кравцову с европейского театра военных действий:
С тех пор как я нахожусь в Турции, я касательно так в Европе прославленной Азиатской роскоши совершенно был разочарован. Она только существует в воображении восточных поэтов. На деле в Турецком доме нигде ни порядочно присесть, ни спокойно прилечь нельзя; со всех сторон ветер дует, дождь через плохую крышу в комнату льется, везде грязь, неопрятность и нечистота; полинялые ковры, скучный и скудный фонтан, и углеродным газом дышущий мангал, то есть сосуд с угольями. Вот тебе что мне представляла Азиатская роскошь[342].
Годом ранее, вскоре после завершения Русско-персидской войны, генерал М.С. Жуковский писал жене из захваченного Тебриза:
Ты пишешь, мой друг, что мы пользуемся здесь азиатскою роскошью. Эта роскошь в повестях только привлекательна, а здесь, в натуре, весьма незавидна. Когда повести писаны, тогда европейской утонченной роскоши еще не было. Теперь азиатская роскошь – скотская, непривлекательная для европейца с понятиями высшими[343].
Как Пушкин, так и участники русских войн с восточными деспотиями резко противопоставляли воочию увиденное воображаемому, прочитанному, приукрашенному. При этом Пушкин полемизировал не только с чужими представлениями, но и с байроническим ориентализмом своих собственных южных поэм, и прежде всего «Бахчисарайского фонтана», в котором, по слову одного из первых читателей поэмы, поэзия «дышит какою-то восточною роскошью и негою»[344]. В хвалебной рецензии на поэму М.М. Карниолин-Пинский писал: «…стихи поэмы проникнуты духом восточных обычаев и цветут азиятскою роскошью, подчиненною законам образованного вкуса»[345]. По точному наблюдению О.А. Проскурина, сам Пушкин, рассуждая о восточной экзотике у Томаса Мура и Байрона в письме Вяземскому от конца марта – начала апреля 1825 года, отталкивался от формулы Карниолина-Пинского: «К стати еще – знаешь, почему не люблю я Мура? – потому что он черес чур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. – Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранить вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так и прелестен в Гяуре, в Абидоской Невесте и проч.»[346] Очевидно, что Пушкин тогда не отрицал существование «восточной/азиатской роскоши», а лишь требовал подчинить ее изображение «законам образованного вкуса» по образцу Байрона.
В прозаическом описании Арзрума образы «азиатской роскоши» из «Бахчисарайского фонтана» резко снижены. Ханскому дворцу с шелковыми коврами и «златом на стенах» соответствует дворец сераскира, который «казался разграбленным. <…> Диваны были ободраны, ковры сняты»; прекрасным мраморным фонтанам в «очаровательных садах» – «два тощие фонтана»; прелестницам гарема и их «волшебным красам» – выглядывающие из окошка жены арзрумского паши, среди которых «не было ни одной красавицы». Только одна деталь поэмы (она, как отметил О.А. Проскурин, заимствована из «Гяура» Байрона»[347]) – «Сии надгробные столбы, / Венчанны мраморной чалмою» – переходит в «Путешествие в Арзрум» почти без изменений (ср. «За городом находится кладбище. Памятники состоят обыкновенно в столбах, убранных каменною чалмою»), но и она сопровождается оговоркой: «…в них нет ничего изящного: никакого вкусу, никакой мысли…»[348].
Еще одним адресатом пушкинской полемики, вероятно, была статья Гоголя «Об архитектуре нынешнего времени», вошедшая в сборник «Арабески» (1835), где она соседствовала с «Несколькими словами о Пушкине». В ней Гоголь понаслышке восхищается восточной архитектурой, которую он именует «царством азиатской роскоши». Везде,
куда ни проникала только азиатская роскошь, огромная, великолепная, – пишет он, – та роскошь, которая блещет в их волшебных сказках, везде, куда ни проникала эта увешанная ожерельями дочь восточного воображения, – там стоят доныне дворцы, великолепие которых изумительно. <…> Так величественный магометанин, в широком, убранном золотом и каменьями платье, возлежит среди гурий, стройных, обнаженных, ослепительных своею белизною[349].
В конце января 1835 года, то есть примерно за месяц до начала работы над «Путешествием в Арзрум», Пушкин получил от Гоголя два экземпляра «Арабесок» и письмо с просьбой сделать для него замечания на одном из них[350]. Судя по всему, эту просьбу Пушкин не исполнил, но его негодование по поводу самого понятия «азиатская роскошь» можно считать ответом косвенным. Кроме «азиатской роскоши», в «Путешествии в Арзрум» он, как представляется, возражал еще и против основных положений гоголевского панегирика «Несколько слов о Пушкине». Для Гоголя Пушкин прежде всего «певец Кавказа: он влюблен в него всею душою и чувствами; он проникнут и напитан его чудными окрестностями, южным небом, долинами прекрасной Грузии…». При этом, согласно Гоголю, в своем взгляде на «сторонний мир» Пушкин – «явление русского духа» par excellence – всегда национален, ибо «глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами»
