Генеральная проверка - [61]
— О чем ты задумался? — спросила Люба, заглядывая ему в глаза. — У тебя не выходит из головы майор? Или эта гадина?
Он вынул пачку сигарет, закурил и улыбнулся.
— Нет, я думал не о майоре и не о той гадине, — ответил он по-немецки.
— О чем же?
— Я думал о господине Радославове. Ты помнишь этого махрового реакционера с раздвоенной бородой?
— Помню. Но почему ты говоришь по-немецки?
— Инстинкт самосохранения, Люба. Непроизвольно… Случается, что и у стен есть уши.
— Пожалуйста, говори со мной по-болгарски! — Она погладила его по руке. — Здесь нет чужих ушей.
— Так вот, — продолжал он, — этот старик после войны сбежал в Германию. Мне вспомнилось далекое прошлое, когда я работал наборщиком… Вспомнились Первое мая и гнусная статья этого старика, которую он написал против нас, рабочих. Я один во всей типографии умел разбирать его почерк… И представь себе, он, старая лиса, понял, что произошло. Я ему сказал, что не стану набирать статью, пока он не вычеркнет из нее всех обидных слов. Он кричал, ругался, но вычеркнул-таки… Потом мне вспомнился случай в парламенте в пятнадцатом году, когда обсуждался вопрос о военных кредитах. Такого отчаянного германофила, как Радославов, мне в жизни не приходилось встречать. Я предложил ему тогда взять обратно внесенное им предложение. Нельзя было взваливать на плечи народа столь непосильное бремя. Тогда-то он, старая лиса, и припомнил мне тот давний случай. «Я тебя помню, — сказал он, — ты и тогда пытался навязать мне свою цензуру». Этот старый цензор и мракобес помнит все. Какая завидная намять! Разумеется, на этот раз он не подчинился моей воле. Провел военные кредиты через парламент, толкнул страну в пропасть, а затем сбежал в Германию с Фердинандом. Спорили мы с ним на немецком языке. Понимаешь, Люба, он забыл болгарский, этот старый ура-патриот.
— Ты шутишь, Георгий!
— Нет, Люба!
— Ты никогда не говорил со мной так странно. Что случилось?
— Все очень просто. Скоро придется говорить только иносказательно. Совсем нетрудно плюнуть в лицо шпику, остановить конный наряд полиции, не допустить печатания статьи «Долой!» или «Да здравствует!», выступить с пространной речью против репараций…
— Но и не так легко!
— Понимаешь, Люба, в открытом бою всегда легче! Но сориентироваться в сложной ситуации, найти верный лозунг… И не только найти, но и осуществить его — в этом и заключается великое искусство революции! Я думаю о Ленине, о его знаменитых словах: «вчера» было рано, «завтра» будет поздно! Значит — сегодня, сейчас! Это и есть диалектика. Сегодня, сейчас!.. Нам не удалось уловить это самое «сегодня», и мне все яснее становится, что мы оказались в тупике, в безвыходном положении. Нельзя сказать, что это болото. И все же положение у нас ужасное.
— Я не согласна насчет безвыходности положения!
— Возможно, я неточно выразился. Но мы погубили Халачева, Люба! Мы прозевали события в Пазарджике. Я вспоминаю наш последний разговор со Стамболийским перед его отъездом в Славовицу. Ведь мы тогда пришли к взаимопониманию и вместе с тем не достигли его. Произошло какое-то нелепое, непонятное, ужасное недоразумение! Я ему что-то говорил, он мне что-то отвечал, но это ни к чему не привело. А они оказались лучшими диалектиками, чем мы, хотя о диалектике не имеют ни малейшего понятия.
— Они — ловкие политики!
— Возможно, так оно и есть. И все же скорее они — ловкие мошенники, хитрые лисы, подлые, коварные, наглые. А мы? Что делали мы? Произносили речи в парламенте, провозглашали лозунги, клеймили тирана — и все это, как говорил Ботев, вне сферы реальности.
— Я очень надеюсь на Коларова, — сказала она.
— Я тоже. Пугает меня только встреча с ним. У него уже сложилось довольно неблагоприятное мнение о нас. Это видно из полученной радиограммы и из опубликованных им статей.
— На его стороне и Коминтерн.
— Вне всякого сомнения. Мы во что бы то ни стало должны найти с ним общий язык!
На лице его отражались боль и печаль — ей редко приходилось видеть мужа таким. Она не сводила с него глаз, мысленно повторяя: «Говори, говори все, до конца, потому что твои тревоги — это и мои тревоги! Говори до конца!» Но он умолк, так и не высказав всего. Он еще не нашел точных слов, чтобы объяснить ей все, что тревожило его в последнее время; он словно боялся самого себя, боялся охвативших его сомнений.
Шумен остался далеко позади. Поезд приближался к Варне. Вдали уже виднелась синяя гладь Гебеджейского озера. Скоро должно показаться Черное море.
12
«…Подойдя к условленному месту, лодка устремилась к берегу и остановилась у скал, которых здесь так много.
Мы попрыгали в воду и вышли на берег, а лодка быстро отошла в море. Сразу же послали связного в Варну с заданием организовать наше перебазирование в город и устройство на квартиры. Только во второй половине дня прибыл Георгий Желязков с товарищем. Георгий должен был отвести меня в город и устроить на квартиру, другому товарищу предстояло позаботиться о моих спутниках.
Но это было позже, а пока мы ждали связного, нам встретился один старый товарищ, работавший учителем в ближнем селе. Я расспросил его о событиях 9 июня. Он был очевидцем и непосредственным участником развернувшейся в этот и последующие дни борьбы. Его рассказ подтвердил все мои опасения и тревоги. Он нарисовал мне картину настоящего народного восстания против путчистов.
