Где папа? - [22]

Ирка вскинулась. Мама покачала головой и положила руку мне на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.

Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась. Мы с Костей уселись в машину: он на своё место, я за ним.

— Сядь за Иркиным, — попросил он, — я своё хочу опустить.

Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? Мне не холодно, потому что и в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук — везде у меня был тот же холод, что на улице.

Я ненавидела Ирку.

В голове мелькнула дурацкая мысль: может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?

Часть 12

В машине

— Обидно, да, — сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.

— Даже не представляешь себе насколько, — еле выговорила я.

— Почему не представляю?

Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он… Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?

— Потому что у меня было что папе рассказать! — выпалила я.

— Это понятно, — кивнул он, закидывая руки за голову.

— Ну, конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.

Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.

— Да и у нас неважное, — сказал Костя, — это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?

— С удовольствием, — буркнула я, — очень она мне нужна.

Помолчала и добавила:

— Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы хоть за дело мучилась.

— Может, ты своё в письме опишешь?

— Да не могу! — взорвалась я. — О живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.

— К кому? — спросил Костя.

— Да неважно.

— Ты определись, важно или неважно.

— Я познакомилась с одной девочкой, — вздохнув, начала я, — она маленькая, понимаешь? Совсем. Ей три года. Она сестра моего одноклассника. Они разрешили мне приходить после школы и играть с ней.

— Типа няни? Платят-то нормально?

— Да никто мне не платит. Просто хожу и играю. Я очень хотела папе рассказать. Потому что меня никто не понимает. Только папа и вот она.

— А, ну да! Переходный возраст, никто не понимает.

— Тебе обязательно надо всем ржать?

— Не, слушай. Я рад. С детьми прикольно.

— Да, ты правильно настраиваешься, — съязвила я.

— Ну нет. Сначала квартирный вопрос решить надо. А ты чего со своей делаешь?

Я помолчала, собираясь с мыслями. Внутри у меня всё просто ныло от обиды. Но потом как прорвало.

— Да много чего! Знаешь, я, когда в первый раз к ней пришла… Она меня, конечно, не сразу приняла. А я ложку для ботинок стала крутить на пальце. Ей понравилось. А потом она испугалась фена. И залезла ко мне на руки.

— Слушай, я тоже боялся фена, когда маленький был, — оживился Костя. — Хотя не, погоди! Пылесоса. И блендера.

— Когда ты был маленький, уже были блендеры? — усомнилась я.

— Мне двадцать шесть, а не пятьдесят.

— Прости, — смутилась я, — я, кстати, тоже боялась. Я вообще психованная была. Спала плохо.

— Я тоже, — кивнул Костя. — Знаешь, какой у меня был самый жуткий кошмар? Сова на унитазе!

— Что? — обалдела я. — Да ладно!

И схватилась за Иркино сиденье, обняла его.

— Ты врёшь! Тебе Ирка рассказала!

— Про сову? — удивился Костя.

— Конечно! Это же мой кошмар! Она мне всё детство снилась. Заходишь в туалет ночью…

— А там сидит на унитазе белая такая, — продолжил Костя, — когтями цепляется. И смотрит внимательно.

— Точно! И бежишь.

— Маму зовёшь.

— Ага.

Мы помолчали.

— Странно, да? — сказала я.

— Угу, — отозвался Костя.

— А ты в детстве был разговорчивый?

Он глянул искоса:

— А, что, похоже?

Я улыбнулась.

— Ну просто я тоже бука. Короче, в классе я вообще молчу. Как немая. А с Кьяркой, ну, так девочку мою зовут, я прямо другой становлюсь. Мне хочется что-то выдумывать. Я ей спектакль показала. «Три поросёнка». И «Колобка». Не знаю, поняла она или нет, но сидела на стульчике, смотрела. И ещё мы башню построили и лупили по ней мячиками. Потом я пряталась от неё, но ей это не понравилось. Она плакать начала. И ещё плакала, когда её мама уходила. Я взяла её на руки, а она стала бить меня кулаками в грудь и плакать. А потом, когда дверь за мамой закрылась, он успокоилась и стала опять играть. Слушай! Странное дело. У неё игрушек — миллион. Каких хочешь. С кнопками, пищалками, нажималками, куклы, животные резиновые. А она играет с какой-то чепухой. С прищепкой. С половником. Вот таз вчера нашла. Сначала залезла в него. Потом вылезла, на бок поставила и покатила. А потом на голову надела и гудеть стала.

Костя улыбнулся с закрытыми глазами. По-прежнему обнимая Иркино сиденье, я прижалась к подголовнику щекой и продолжила:

— Или пуговицу нашла огромную. И долго её катала. Странно, да? Я даже записываю, что ей нравится. Она, правда, её в рот засунула потом. Но я заставила плюнуть.

— А это, кстати, известное дело. — сказал Костя, — Знаешь журнал «Эсквайр»?

— Со страшной рожей на обложке?

— Ну да, это у них стиль такой.

— Видела у Ирки. Мама говорит, она из-за тебя и журналы мужские начала читать.

— А что, там интересные статьи… Вот про игрушки было. Что у родителей чувство вины перед детьми. И маркетологи знают об этом. И компании выпускают навороченные игрушки — чем дороже, тем лучше, вроде как и от чувства этого избавился. Ну и другие, конечно, есть игрушки. Развивающие. Герои мультиков. Но вот у автора статьи ребёнок с лейкой любит играть. Потому что бытовые предметы — это простор для фантазии. Ну вот, как ты про тазик рассказывала. Понимаешь, у ребёнка творческий потенциал раскрывается.