Фотографическое: опыт теории расхождений - [40]
Но, как известно, привилегия, отданная сюрреалистами зрению, тут же перекрывается еще большей привилегией, которую получает другая форма коммуникации – письмо. Психический автоматизм – это форма письменного выражения, «бумагомарание», порождение текста. И когда он переносится в визуальную практику, как, например, у Андре Массона, то все равно понимается как род письма. Бретон характеризует автоматические рисунки Массона как скоропись, писанину, как дело «руки, только и помышляющей, что о своем движении». «Центральным открытием сюрреализма является то, что перо или карандаш, водя по бумаге без определенного замысла, выплетают бесконечно драгоценную субстанцию»[120]. Таким образом, в тексте, который начинается с оды зрению и указания на невозможность рассматривать «картину иначе, нежели в виде окна»[121], Бретон в итоге превозносит письмо в ущерб зрению и выражает неприятие «другой дороги, доступной сюрреализму» – «обманчивой (в этом-то вся ее слабость) фиксации образов сновидения»[122].
Вообще-то различение письма и зрения – лишь одна из множества оппозиций, которые, по словам Бретона, сюрреализм должен преодолеть в синтезе сюрреальности, дабы та «восторжествовала над дуализмом восприятия и представления»[123]. Это старинное противоречие западной культуры не только определяет два понятия через противопоставление, но и разводит их иерархически. Восприятие считается более высоким, более подлинным, ибо оно – непосредственный опыт, тогда как представление всегда подозрительно, будучи копией, воссозданием чего-либо в иной форме, заменой опыта знаковой системой. Восприятие напрямую общается с реальностью, а представление отделено от нее непреодолимой пропастью и лишь реконструирует ее присутствие с помощью субститутов, то есть знаков. Удаленность представления от реальности как раз и навлекает на него подозрение в подделке.
Предпочитая автоматическую скоропись визуальному описанию (изображению), Бретон как будто переворачивает принятый с античности примат зрения над письмом, спонтанной непосредственности над отстраненностью, порожденной анализом. По его заключению, это визуальный, «обманчивый» образ подозрителен, тогда как скорописный след – правдив[124].
Однако этот кажущийся переворот не уводит Бретона от традиционных предпочтений, не противоречит платоновскому недоверию к представлению: визуальные образы, которые он считает подозрительными, суть образы созданные, они – лишь представление сновидения, но не оно само. Бретон следует магистральным путем западной культуры, угадывая в представлении опасность обмана. Беглые каракули автоматического письма или рисунка – для него не столько представление чего-то, сколько проявление или оттиск, подобный линиям, вычерчиваемым на бумаге сейсмографом или кардиографом. Приобретая видимость, скорописная паутина, по словам Бретона, отображает «ритмическое единство», то есть «отсутствие противоречий, облегчение эмоциональных нагрузок, продиктованных вытеснением, безвременность и замену внешней реальности психической, повинующейся одному лишь принципу удовольствия»[125]. Создаваемое паутиной автоматического рисунка единство подобно тому, что Фрейд называл «океаническим чувством», детской областью либидинального удовольствия, еще не подавленного цивилизацией и ее фрустрациями. «Автоматизм, – пишет Бретон, – приводит туда прямиком»[126]. «Туда» – значит здесь: в бессознательное. Спонтанность и автоматизм обнаруживают бессознательное, дают явиться океаническому чувству. Возможно, автоматизм – письмо, но, в отличие от других письменных знаков западной культуры, он – не представление, а особого рода присутствие, прямое присутствие внутреннего мира художника[127].
Ту же идею автоматизма как проявления внутренних глубин и, соответственно, как не-представления мы находим и в бретоновском описании автоматического письма как «говорящей мысли». Мысль здесь – не представление, а прозрачная среда для духа и опыта, не скованная отстраненностью и внеположностью знаков.
Правда, в своей апологии автоматизма и письма как модальности присутствия, а равно и в следующем из нее неприятии представления как обмана Бретон непоследователен. Он так же противоречит сам себе, как и в прочих пунктах сюрреалистской теории. Раз за разом мы слышим заявления: «Пусть между навеянными существами и теми, что реально присутствуют, ощущается различие, я всегда могу им пренебречь»[128]. Как выясняется, Бретон готов приветствовать представление – ведь оно составляет сердцевину определения судорожной Красоты, а судорожная Красота – лишь другое имя Чудесного, великого понятия-талисмана сюрреализма.
Противоречия насчет того, что выше – зрение или представление, присутствие или знак, – типичны для путаницы, что царила в сюрреалистской теории. И еще четче и очевиднее они становятся, если обратиться к позиции Бретона в отношении фотографии. С учетом его ненависти к «реальному обличью реальных вещей», с учетом его призывов к иному порядку опыта можно было бы ожидать, что фотография тоже окажется предметом презрения. Как реалистическое по существу средство коммуникации, она, казалось бы, должна возмущать поэта, убежденного, что «пластическое произведение, дабы ответить необходимости абсолютного пересмотра реальных ценностей, по поводу которой сходятся сегодня все мыслящие люди, будет ссылаться на
Кто такие интеллектуалы эпохи Просвещения? Какую роль они сыграли в создании концепции широко распространенной в современном мире, включая Россию, либеральной модели демократии? Какое участие принимали в политической борьбе партий тори и вигов? Почему в своих трудах они обличали коррупцию высокопоставленных чиновников и парламентариев, их некомпетентность и злоупотребление служебным положением, несовершенство избирательной системы? Какие реформы предлагали для оздоровления британского общества? Обо всем этом читатель узнает из серии очерков, посвященных жизни и творчеству литераторов XVIII века Д.
Мир воображаемого присутствует во всех обществах, во все эпохи, но временами, благодаря приписываемым ему свойствам, он приобретает особое звучание. Именно этот своеобразный, играющий неизмеримо важную роль мир воображаемого окружал мужчин и женщин средневекового Запада. Невидимая реальность была для них гораздо более достоверной и осязаемой, нежели та, которую они воспринимали с помощью органов чувств; они жили, погруженные в царство воображения, стремясь постичь внутренний смысл окружающего их мира, в котором, как утверждала Церковь, были зашифрованы адресованные им послания Господа, — разумеется, если только их значение не искажал Сатана. «Долгое» Средневековье, которое, по Жаку Ле Гоффу, соприкасается с нашим временем чуть ли не вплотную, предстанет перед нами многоликим и противоречивым миром чудесного.
Книга антрополога Ольги Дренды посвящена исследованию визуальной повседневности эпохи польской «перестройки». Взяв за основу концепцию хонтологии (hauntology, от haunt – призрак и ontology – онтология), Ольга коллекционирует приметы ушедшего времени, от уличной моды до дизайна кассет из видеопроката, попутно очищая воспоминания своих респондентов как от ностальгического приукрашивания, так и от наслоений более позднего опыта, искажающих первоначальные образы. В основу книги легли интервью, записанные со свидетелями развала ПНР, а также богатый фотоархив, частично воспроизведенный в настоящем издании.
Перед Вами – сборник статей, посвящённых Русскому национальному движению – научное исследование, проведённое учёным, писателем, публицистом, социологом и политологом Александром Никитичем СЕВАСТЬЯНОВЫМ, выдвинувшимся за последние пятнадцать лет на роль главного выразителя и пропагандиста Русской национальной идеи. Для широкого круга читателей. НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ Рекомендовано для факультативного изучения студентам всех гуманитарных вузов Российской Федерации и стран СНГ.
Эти заметки родились из размышлений над романом Леонида Леонова «Дорога на океан». Цель всего этого беглого обзора — продемонстрировать, что роман тридцатых годов приобретает глубину и становится интересным событием мысли, если рассматривать его в верной генеалогической перспективе. Роман Леонова «Дорога на Океан» в свете предпринятого исторического экскурса становится крайне интересной и оригинальной вехой в спорах о путях таксономизации человеческого присутствия средствами русского семиозиса. .
Д.и.н. Владимир Рафаилович Кабо — этнограф и историк первобытного общества, первобытной культуры и религии, специалист по истории и культуре аборигенов Австралии.