Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [93]

. «Больная не знает, о чем она думает. Она воспринимает обрывки мысли, которые не соединяются между собой; она ждет мысли, которые не приходят»[479]. Перед пациентами разворачивается отчужденная мысль, которая то течет, то прерывается, но не имеет ни малейшего содержания. Клерамбо пишет в связи с этим об «идеорее» (l’ idéorrhée), то есть о таком неудержимом движении, которое позже Делёз будет ассоциировать с абстрактными импульсами кукловода. Течение мысли в умственном автоматизме происходит так, как если бы она навязывалась субъекту и ее разворачивание «было подчинено элементарным механическим приемам, а скорость развертывания была большей, чем скорость синтетических мыслей, которые являются нормальными»[480].

ГЛАВА 18. ПОВЕРХНОСТЬ ИСЧЕЗАЕТ В МОЛЕКУЛЯРНОМ ПОТОКЕ ДЕЛЁЗ И ГВАТТАРИ

Умственный автоматизм сам по себе не является психозом, психоз начинается тогда, когда этот нейтральный и пустой поток становится объектом интерпретации, попыток найти в нем смысл, приводящих к появлению бреда:

Собственно говоря, бред — это не что иное, как неизбежная реакция мыслящего, и часто сохранного, интеллекта на те феномены, которые возникают из подсознания, то есть на умственный автоматизм. Бред здесь — это, прежде всего, образная реакция [une réaction surtout imaginative][481].

Интерпретация накладывается на механическое развертывание умственного автоматизма и начинает производить членения, сегментации, как это описано у Делёза, и сам характер этого членения, перевода полной неопределенности в символы определяет психоз, характеризующий того или иного пациента.

Имперская деспотическая паранойя возникает именно в режиме интерпретации абстрактного потока. Вот как описывают Делёз и Гваттари возникновение имперского параноидального социума и режима безумия одновременно:

…именно здесь начинается вопрос «Что это значит?», а проблемы экзегезы берут верх над проблемами использования и эффективности. Что он хотел сказать, император, бог? На месте всегда отделимых сегментов цепочки теперь стоит отделенный объект, от которого зависит вся цепочка; на месте многозначного графизма, проходящего по самому реальному, — дву-однозначность, которая формирует трансцендентное, из которого исходит линейность; на месте неозначающих знаков, которые составляют сети территориальной цепочки, — деспотическое означающее, из которого однообразно проистекают все знаки в форме детерриторизованного потока письма[482].

Пока нет экзегезы, перед нами только многозначный графизм и неозначающие знаки. Когда мы говорим об интерпретации, мы одновременно говорим об артикуляции неартикулированного, каким является абстрактная линия автоматического развертывания. Делёз и Гваттари упоминают Клерамбо в «Анти-Эдипе»:

Знаменитый тезис психиатра Клерамбо кажется вполне обоснованным: бред с его общим систематическим характером является вторичным по отношению к частным и локальным феноменам автоматизма[483].

Эти абстрактные движения лежат по ту сторону языка. Существенно, что они не имеют двойной артикуляции уровня означающих и означаемых, которые Соссюр сравнивал с двумя проецируемыми друг на друга слоями — карты и территории. Гваттари говорил в связи с этим о «диаграмматическом эффекте», основывающемся на принципе «единой поверхности, машинной консистентной поверхности»[484]. Место смысловых сегментаций занимает план интенсивности. Известно, что Делёз и Гваттари были очень критически настроены по отношению к лингвистике и к тем смысловым сегментациям, в которые она погружена. В «Тысяче плато» они поместили целую главу «Постулаты лингвистики», где утверждали, что язык лежит по ту сторону реальности, видения, опыта и является лишь обоснованием власти. Отметив, что Бенвенист отрицает наличие языка у пчелы, они объясняют смысл такого отрицания:

У нее нет языка, ибо она способна сообщить лишь то, что увидела, но не может передать то, что ей было сообщено. Пчела, почувствовавшая источник пищи, может сообщить о нем пчелам, не чувствовавшим пищу; но пчела, сама не чувствовавшая пищи, не может передать послание другим пчелам, которые тоже ее не чувствовали. Язык не довольствуется тем, что идет от первого ко второму (от того, кто видел, к тому, кто не видел), а с необходимостью движется от второго к третьему — причем ни тот, ни другой ничего не видели. Именно в этом смысле язык — это передача слова, функционирующего как приказ [mot d’ ordre], а не сообщение знака как информации. Язык — это карта, а не калька[485].

Отсюда важный вывод о том, что речь не является сообщением информации. Авторы сосредоточиваются на теории перформативов Остина и приходят к выводу, что коммуникативная природа языка лежит в области интерсубъективности. И в этом они близки Лакану. Делёз и Гваттари сосредоточиваются не на отражении мира в языке, а на его иллокутивности, то есть способности воздействовать на собеседника:

…иллокутивность <…> объясняется коллективными сборками высказывания, юридическими актами или эквивалентами юридических актов, которые распределяют процессы субъективации или назначения субъектов в языке, вместо того чтобы зависеть от них