Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [88]

.

Поскольку йазык — это совокупность всех возможных измерений, цепочек и парадигм, он, по мнению Лакана, предшествует языку: «Язык создан, безусловно, из йазыка. Это плод работы знания над йазыком. Но бессознательное — это не что иное, как знание, знание того, как с йазыком обращаться»[449]. Лингвистика, отражающая структуру языка, строится на отсечении всех тех эксцессов, которые не умещаются в рамки репрезентируемого, то есть символизируемого. Мильнер описывает эту работу отсечения лишнего. Он пишет о том, что теория парадигматики у Соссюра — «это критическая точка отсечения языка от йазыка. Только некоторые ассоциации сохраняются, а другие отныне призваны выходить за рамки репрезентируемого и продолжать существование вытесненными в виде бессознательного знания»[450].

Так из лингвистики оказываются вытеснены омофонии и связанные с ними анаграммы, как известно, привлекавшие пристальное внимание Соссюра. К этой же зоне паранаучного Мильнер относит и индоевропеистику с ее опорой на этимологию. Он пишет о неиссякающих слухах, согласно которым индоевропеистика неизменно находится на грани безумия. Безумие, то есть бессилие научной рациональности, вообще оказывается хорошим указателем на присутствие йазыка. Призрак безумия неизменно парил и над страстью Соссюра к изучению индоевропейских анаграмм.

Анаграмма бросает вызов лингвистике и самому пониманию языка, потому что в ней одно означающее отсылает к двум означаемым, которые неразличимы на уровне формы слова, в том числе и звуковой. Мильнер пишет: «…строго говоря, анаграмма отрицает соссюровский знак:

— анаграмма не дифференциальна: каждая из анаграмм основывается на определенном имени, чьи фонемы она подвергает перераспределению. Но ясно, что это имя (собственное или общее), хотя и является лингвистической единицей, не рассматривается в дифференциальном аспекте: оно обладает собственной идентичностью, Я, не извлекаемым из сети оппозиций, в которой лингвистика могла бы его уловить;

— анаграмма не случайна и не произвольна: ее функция заключается в навязывании необходимости фонемам стиха, выводимым из-под случайности, характерной для лексических единиц»[451]. Мильнер заключает: «Порядки знаков и вещей смешиваются, и второй порядок функционирует как причина первого»[452]. Анаграммы, по мнению лингвиста, вовсе не иллюзорны. Идентичность имен и смыслов, которые они производят, относят их к реальному, прежде всего — к реальной омофонии.

Омофония — странное явление звуковой формы, которая отсылает к разным понятиям. Лингвисты не могут дать убедительного объяснения этому явлению, ее трудно объяснить случайностью, но и необходимостью тоже. Наиболее признанное объяснение омофонии лежит в области поиска общности происхождения тех или иных слов. И это отсылает нас к индоевропеистике как к дисциплине, погруженной в реконструкцию некоего общего для разных языков протоязыка. «Быть индоевропеистом, — пишет Мильнер, — означает: а) конструировать язык, язык-причину, б) связывать всякую форму в изучаемых языках с формой языка-причины (именно это и называется этимологией)»[453]. Индоевропейский язык — это чисто интеллектуальная конструкция. Не существует ни одного текста на этом языке, не засвидетельствован ни один человек, который когда-либо говорил на нем. Зачем же в таком случае конструировать этот язык-причину или язык-источник?

Дело в том, что с помощью этимологий этот воображаемый язык позволяет выстроить генеалогию форм и значений множества современных языков, которые якобы восходят к единому и реконструируемому предку. Мильнер отмечает одну важную особенность этого умозрительного конструкта:

…каждая индоевропейская форма сама по себе является пучком ассоциаций, одновременно истоком и эхом совокупности наблюдаемых форм, собранных вместе в серии неопределенных пересечений. Этимологический словарь являет из себя на самом деле разветвление бесконечных ветвей, предлагающих субъекту вписаться в них[454].

Такие словари, отсылающие все словесные формы и их значения к некоему недифференцированному источнику, кажутся продуктом строгой науки, но в действительности лишь маскируют зависимость языка от йазыка — скопища множественных наслоений, снимающих дифференциацию, те самые внятные различия, которые характерны для языков лингвистов. Язык — это странная форма символизации реального. Но язык при этом не является реальным. А реальное лежит за рамками символического, как сопротивляющийся ему остаток.

ГЛАВА 17. СИМВОЛИЗАЦИЯ И ПОЯВЛЕНИЕ ПОВЕРХНОСТИ ЛЕВИ-СТРОСС, ДЕЛЁЗ

Я остановился на Лакане, сознательно игнорируя психоаналитическую сторону его теорий, потому что у него хорошо видно, каким образом мир поглощается внутрь и воспроизводится там как противоборство двух сфер — недифференцируемой сферы сил, энергий, виртуальностей и дискретной сферы символического. Мне также кажется крайне показательным, что многое в своем психоанализе он заимствует из области антропологии и, в частности, из классической антропологической проблематики обмена дарами. Показательно, кстати сказать, что субъект в этой конструкции вписывается в некие