Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [86]
Возникает странная альтернатива между «убийством вещей» и исчезновением субъекта. Но в каком-то смысле альтернатива эта не такая радикальная, как кажется. Дело в том, что, сохраняя себя за счет ошибки, человек все равно себя уничтожает:
Поскольку же ошибка означает расхождение с реальным, так как ошибочное — это не то, что есть на самом деле, то можно сказать также, что ошибающийся человек — это Ничто, ничтожествующее в Бытии, или присутствующий в реальном «идеал». Только человек наделен способностью ошибаться так, что его ошибка не влечет за собой его немедленного исчезновения: он может продолжать существование, продолжая ошибаться относительно того, что существует; он может жить своей ошибкой или в своей ошибке, и ошибка или ошибочное, которые сами по себе — ничто, в нем становятся реальными[440].
Это «реальное» — и есть Эго, Я, возникающее как эффект несовпадения с истиной, а у Лакана — как эффект сближения двух означающих, никогда не обеспечивающих связь с реальностью. Реальное и возникает как продукт ошибки, и позволяет состояться самосознанию Я.
Я возникает на перекрестке отрицания истины вещей и исчезновения субъекта. Лингвистерия Лакана оказывается пронизана диалектикой непреодолимой негативности.
Понимание Лаканом языка далеко уходит от классической лингвистики, не подвергающей сомнению способность речи передавать смысл, который так или иначе интенционален. У Лакана язык отрывается от всякой референтной реальности, а высказывания наполняются смыслом, не контролируемым говорящим, сводясь в основном к жесту самопредставления. Этот смысл лежит так далеко за пределами контроля и внятного усвоения, что кажется сплошным эксцессом языка по отношению к видимому значению текста. Отсюда буквально один шаг до признания в том, что речь субъекта в силу полной подавленности референтной функции сама становится «реальным».
Кожев описывал возникновение такой реальности совершенно в духе идей Декарта, о которых уже шла речь. Он показывал поглощение субъекта неким интересующим его объектом, поглощение до такой степени полное, что оно снимает различие между объектом и субъектом. Используя пример самого Кожева, можно сказать, что человек, познающий собаку, постепенно сам в нее превращается:
Он забывает себя и думает только о созерцаемой вещи, он не думает о своем созерцании и еще менее о себе самом, о своем «Я», о Selbst. Он тем менее сознает себя, чем более сознает вещь. Он, пожалуй, заговорит о вещи, но никогда о себе самом: он не скажет: «Я»[441].
Но, замечает философ, для того чтобы так углубиться в созерцание вещи, субъект не может быть к ней безразличен. Он должен ее хотеть. Поэтому самосознание субъекта, то есть его сохранение без поглощения объектом, возможно только благодаря желанию, как сильному аффекту:
Действительно, когда человек испытывает какое-то желание (un désir), когда, к примеру, голоден, хочет есть и когда осознает это свое желание, он обязательно осознает себя. Желание всегда раскрывается как мое желание, и чтобы раскрыть желание, нужно сказать «Я». Как бы ни был человек «поглощен» созерцанием вещи, в тот миг, когда он начинает желать ее, он тотчас же «приходит в себя». Внезапно он замечает, что есть не только вещь, но и его созерцание вещи, есть он сам, и что он не есть эта вещь. И вещь предстает перед ним как «предмет» (Gegen-stand), как внешняя реальность, которая не в нем, которая — не он, как какое-то не-Я[442].
Это и есть появление реального на месте истины. Странность этой ситуации в том, что созерцание в ней целиком направлено на предмет, и желание его поглотить так сильно, что предмет начинает отчуждаться от Я, а Я выступает как самопроявление субъекта, но без всякого намерения и контроля со стороны созерцателя или говорящего. Предмет отчуждается, утрачивает «реальность», а на его месте возникает совершенно непреднамеренное и неконтролируемое «реальное» субъекта как призрачного означаемого.
Но в этом превращении есть и еще один важный аспект. Субъект производит высказывание, но, в сущности, невидим, неуловим. Он начинает приобретать очертания означаемого только в системе отношений между означающими, которые сами по себе ничего не значат. И на месте структуры, совершенно лишенной субстанциальности и протяженности, структуры, которая сводится к набору позиций и различий, возникает нечто, что Кожев называет «реальным». Я уверен, что Лакан сформулировал свое представление о реальном как о третьей инстанции психического под влиянием Кожева. У него реальное — это то, что сопротивляется всякой символизации, то есть интенциональности и рациональности сознания. Но оно в силу одного этого и не структурно, как не структурно реальное у Кожева. Неслучайно, когда в поздний период Лакан переносит свой интерес с символического на реальное, он погружается в создание причудливых топологий, то есть таких пространств, мыслимых в формах неких узлов, образованных из поверхностей, которые не структурны, но могут через изгибы и искривления сближать между собой некие точки. Нечто подобное можно найти и у Делёза в его топологии складки, разработанной применительно к Лейбницу и барокко. Складка — это способ выйти за рамки мышления в категориях удаленности и дистанцирования. Она позволяет соединять и смыкать любой регион плоскости со сколь угодно удаленным. Это уничтожение удаленного, на мой взгляд, — важный момент переноса структур внешнего мира внутрь психики. Лакан прямо связывает
