Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [85]
…речь, до того как что-то значить, значит для кого-то. Только от того, что он [психоаналитик] присутствует и слушает, говорящий человек обращается к нему, поскольку он не позволяет собственной речи что-либо сказать, остается лишь факт, что этот человек хочет сказать именно ему. То, что он говорит, может «не иметь никакого смысла», но то, что он говорит именно ему, обладает таковым[432].
Борш-Якобсен замечает, что у Лакана тут нет различия между субъектом речи и психоаналитическим Эго, которое в это время еще понимается как продукт зеркального отражения в imago. Субъект у Лакана в контексте ситуации психоанализа — это всегда говорящий субъект, обращающийся к другому[433]. Поскольку речь перестает репрезентировать реальность, ее главной функцией становится репрезентация самого говорящего, субъекта речи. «Субъект речи выражает себя с помощью саморепрезентации»[434]. Борш-Якобсен считает, что в этой функции саморепрезентации выражается наследие того гегельянства, которое Лакан в свое время впитал, слушая лекции Александра Кожева о гегелевской «Феноменологии духа». Только отчуждая себя в речи, субъект может репрезентировать себя себе самому, а следовательно, войти в режим самосознания. Совершенно в гегелевском духе звучит и идея о том, что субъект в состоянии осознать себя только через признание своей субъектности другим. Эта гегельянская антропология втягивается Лаканом в русло психоанализа. Теперь становится понятнее, почему означающее репрезентирует субъект, но это не проливает дополнительный свет на загадочность утверждения, что оно репрезентирует субъект другому означающему. И здесь, вероятно, следует вспомнить, что означаемое всегда производится у Лакана на стыке двух означающих, чье отношение порождает смысл и мираж реальности. Напомню, что день приобретает смысл только через дифференциацию с ночью, притом, что «эмпирический день лишь сопутствует им <…> в качестве воображаемого коррелята». Субъект как «воображаемый эмпирический коррелят» тоже, скорее всего, появляется только на стыке двух означающих, на которые он как бы раздваивается. Борш-Якобсен так формулирует это положение:
…субъект не может говорить от себя, покуда он сам не раздвоится. Точно так же, как означающее возникает только через отсылку к другому означающему, субъект — в сущности наследующий «место» исчезающего означаемого — может говорить от себя, только репрезентировав себя иному означающему[435].
Однако в тот момент, когда субъект возникает как призрачное означаемое, как эмпирический коррелят, он перестает быть говорящим субъектом, тем, кто производит высказывание и отчуждается в этом высказывании, которое воспринимает получатель сообщения, то есть Другой. Отсюда и знаменитая формула Лакана: «Бессознательное субъекта есть дискурс другого»[436]. Отсюда же и парадоксальное перевертывание афоризма Декарта cogito ergo sum, превращающегося у Лакана в «я мыслю там, где я не есмь, следовательно, я есмь там, где я не мыслю»[437]. Субъект, по существу, являет себя как означаемое только там, где он перестал мыслить (то есть говорить), и перешел внутрь высказывания как эффект самоудвоения и саморепрезентации одного означающего другому.
Борш-Якобсен указал на тесную связь лингвистерии Лакана с философией Кожева. Действительно, у Кожева многие страницы посвящены сходной проблематике. Он, например, говорил о том, что субъект (человек) может сохраняться только в той мере, в какой он ошибается, или, вернее, деформирует реальность. Ведь полное истинное совпадение с реальностью означало бы исчезновение всякого различия между субъектом и объектом:
…предположим, что какой-нибудь человек, взятый как «Познающий субъект», был бы редуцирован к познанию (адекватному) одной отдельной реальности, например к реальности «собака». Тогда он был бы не чем иным, как раскрытием этой реальности «собака». То есть это была бы раскрытая реальность «собака». Другими словами, мы бы имели дело с собакой, сознающей самое себя, а не с человеком, получающим знание о собаке. И в этом случае мы бы имели дело с настоящей собакой (с природным существом), а не с человеком в виде собаки[438].
Не имея возможности достичь адекватного знания, человек ставит свое бытие в зависимость от ошибочности своего сознания, ошибочности и неполноты, которая выражается в понятиях. Эта неполнота, сохраняя человека, зато отрицает реальность:
Смысл (Сущность) умирает; слово «собака» не бегает, не ест и не пьет; в нем Смысл (Сущность) прекращает жить, т. е. умирает. Вот почему концептуальное понимание эмпирической реальности равносильно убийству
