Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [83]

. А потому главный довод в пользу любви к Богу — это то, что Его нет.

Эта точка зрения, как бы к ней ни относиться, вполне радикальна в контексте всей проблематики «дарения», развернутой Марионом, у которого дарение связано с переизбытком насыщенных феноменов (об этом речь шла выше). Мираж насыщенных феноменов появится у Лакана несколько позже, когда его интерес сместится с инстанции символического к реальному, в котором действительно много сходного с марионовскими насыщенными феноменами — например, невозможность увидеть и перевести их в знаки.

Дар отца Доре — это отсутствующий мужской член, пустота на его месте, то есть чистый знак, который Лакан будет называть фаллосом и который позволяет ей покинуть область воображаемого и войти в область символического: «для того чтобы женский субъект мог войти в диалектику символического порядка, он должен использовать для этого нечто, являющееся даром фаллоса»[420].

Чтобы войти в систему обменов, фаллос должен быть даром, но чтобы этот обмен приобрел все черты символического, этот фаллос должен отсутствовать. Только включаясь в систему символических обменов, Дора в состоянии освободиться от статуса инертного объекта, который неотделим от воображаемого. Символическое прежде всего выражается в том, что Дора может теперь занять «положение» в структуре отношений, складывающихся в квартете. Например, Дора может удовлетворяться тем положением, которое она в состоянии занять на оси между отцом и г-жой К., «при условии, — пишет Лакан, — что это положение будет сохраняться»[421].

Само это символическое «положение» в структуре может поддерживаться множеством способов, в том числе и через подарки, которые символически поддерживают обмен в отношениях. Так, распределяя подарки между г-жой К. и Дорой, «он позволяет ей принимать участие в этом символическом положении»[422], и именно участие в структуре отношений делает для нее невыносимой идентификацию с даром, объектом. Она восстает против объектности, мешающей ей двигаться по символическим осям между позициями. Именно в этом контексте приобретает все свое значение отказ от моссовского типа обмена дарами как обмена женщинами. Только получая вместо реального объекта отсутствие фаллоса, то есть символ, она перестает себя «чувствовать попросту редуцированной к состоянию объекта»[423]. Андре Грин описывает эту дезобъективацию субъекта как процесс оплакивания, фрейдовскую печаль об умершем, а в сущности — как похороны imago:

…отрочество все больше в общих чертах понимается как траур [un deuil]. Более того, этот траур — не просто отрыв от родительских imagos, за ним таится идея убийства этих imagos[424].

ГЛАВА 16. ЛИНГВИСТЕРИЯ ЛАКАН

В описанном развитии лакановской мысли хорошо видно, какую важную роль тут сыграло переосмысление самого процесса обмена. Напомню, что у Зиммеля мы тоже, как и в психоанализе, имеем объективацию желания, которая выражается в превращении ценности в деньги. Деньги же в конечном счете — это всего лишь знаки или символы чего-то отсутствующего. И эти символы вступают между собой в бесконечный процесс обменов, создающий ту универсальную сферу, которую Зиммель назвал жизнью. В этом процессе объекты желания тоже подвергаются вытеснению и как бы растворяются в символическом обмене.

Леви-Стросс переосмыслил обмены в категориях языка, заменив объекты на символы, чье значение может быть сведено к системе позиций и различий, за которыми совершенно исчезает объектность. Лакан, по существу, производит ту же процедуру с символизацией объектов в системе обменов. И тоже берет в качестве модели лингвистику, о которой Зиммель не думал, так как писал еще до соссюровского «Курса». Но вместо всеобъемлющей сферы циркуляции знаков Лакан анализирует структуры с ограниченным количеством позиций (например, квартета позиций в истории Доры) в духе тех, что предлагал Леви-Стросс в своем анализе структур родства.

Но еще более значим осуществленный им перенос акцента с объекта на субъект, не особенно волновавший его предшественников. В этом переносе очевидно расхождение с современной лингвистикой, радикально отошедшей (за исключением теории дискурса) от ориентации на субъект высказывания. В структурной лингвистике субъекту просто нет места. Представления Лакана о языке в целом были ориентированы на лингвистику Соссюра, хотя сам он болезненно сознавал, что, поставив лингвистику на службу изучения подсознания и повернув ее в сторону субъекта, он нарушил существенные принципы языкознания. В семинаре «Еще» он предложил назвать свою причудливую лингвистику лингвистерией (la linguisterie):

Но если мы примем во внимание все последствия, которыми чревато определение языка для нахождения основ субъекта <…>, то нам поневоле придется, оставив Якобсону его поэтическую вотчину, придумать какое-нибудь другое подходящее слово. Я бы предложил назвать это лингвистерией. В какой-то мере это делает меня уязвимым для лингвистики и отчасти объясняет, почему достается мне столь много упреков со стороны большинства лингвистов <…>. Мое положение, гласящее, что бессознательное организовано как язык, к лингвистике отношения не имеет