Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [42]

.

Элиас Канетти назвал это дистанцирование «страхом прикосновения»[215]. Одновременно с социальным дистанцированием и ослаблением непосредственности аффектов происходит и эмоциональное оскудение существования, не допускающего взрывов неконтролируемых эмоций и действий.

Элиас не обращает внимания на один аспект этой социальной эволюции — связь инструментов еды с общей механизацией мира, отделяющей человека от материи во всех ее проявлениях и создающей мощную сеть медиации между природой и человеком. Машина делает изначально невозможным прямой контакт человека с материей, и только позже она принимает обличье государственной машины, создающей особую сеть контроля и наблюдения, описанную и Элиасом, и особенно Фуко в его классическом анализе паноптикона.

Фрагментация и дистанцирование от природы являются важнейшими чертами возникающей научной картины мира, которая подчеркивает свое отличие от наивных взглядов на мир, укорененных в органическую целостность и связанность с природой. Научная картина мира в гораздо большей степени укоренена в сознании современного человека, чем это часто представляется. Наивная картина природы, как заметил Ян Паточка, основана на психофизическом параллелизме, то есть взаимосвязи физических и психологических процессов. Природа оказывается в такой картине субъективным феноменом объективности. Наивный мир понимается как объективный. Но чем более дистанцированной и фрагментированной становится картина мира, тем меньше объективность связывается с первоначальной целостностью, которая все больше начинает пониматься как видимость, иллюзия, нечто вроде ницшеанской аполлонической грезы, за которой кроется дионисийский хаос. Паточка считал, что фундаментальный сдвиг в восприятии природы происходит тогда, когда «наивное», «первичное», исходное начинают пониматься не как первичное, но как производное: «целостность нашего жизненного опыта вещей и нас самих отмечается качествами неоригинальности и видимости. Это жизнь, удаленная от истинной, творческие силы мира испытывают подозрение к непосредственности их собственного понимания»[216]. Ощущение мира утрачивает связь с жизнью, подвергается своего рода механизации, которую Паточка связывал с чисто механическим ощущением мира, как всецело подчиненного причинно-следственным связям. А это, в свою очередь, влечет за собой ощущение утраты свободы. В глазах Паточки объективирующий взгляд на мир последовательно ведет к утрате спонтанности, то есть свободы. Происходит ослабление субъективности в отношении к миру: «…научный взгляд может вызвать глубокие изменения в самих основаниях ощущения жизни; человек живет с фундаментальным ощущением собственной несвободы, он чувствует себя агентом объективных сил, не столько человеком, сколько вещью»[217]. Это исчезновение субъектности становится особенно очевидным в последние годы, парадоксально проходящие под знаком пафоса жертвенности, страдательности, аффектов пассивности, то есть под знаком всего того, что мы считаем признаками субъектности. Связанная с пассивностью и жертвенностью утрата чувства свободы, по мнению Паточки, в основном зависит от возрастающего господства научного взгляда и ослабления «наивного». Мне кажется, этот процесс хорошо вписывается в общую траекторию дистанцирования.

Чем выше стена медиации, сложенная из машин и технологий, отделяющая человека от природы, тем более выраженным становится возрастающее чувство человеческого господства над природой, всесилия человека. Чем более прагматическим и инструментальным становится наш взгляд на мир, тем более этот мир утрачивает свой органический смысл. В процессе этой трансформации подвергается глубокому изменению и положение человека. В знаменитом эссе Мартина Хайдеггера «Вопрос о технике» как раз и рассматривается ситуация этой взаимной трансформации. Философ показывает, каким образом инструментально-технологический взгляд на природу выявляет в ней потаенность чего-то ранее неведомого, а именно способности служить ресурсом для извлечения энергии и сырья. Так, например, гидроэлектростанция на Рейне превращает реку в ресурс электричества:

Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставитель гидравлического напора, благодаря существованию гидроэлектростанции. Чтобы хоть отдаленно оценить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух именах собственных: «Рейн», встроенный в гидроэлектростанцию для производства энергии, и «Рейн», о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Фридриха Гельдерлина. Нам возразят, что Рейн ведь все-таки еще остается рекой среди своего ландшафта. Может быть, но как? Только как объект, предоставляемый для осмотра экскурсионной компанией, развернувшей там индустрию туризма[218].

Эта трансформация реки в источник напора для турбин переводит реку, по мнению Хайдеггера, в особое состояние, которое он называет «состоянием-в-наличии» и «припасенностью». Это «отчуждение» природы от человека не просто служит задачам ее практического использования, оно, прежде всего, обращено на самого человека, который утрачивает положение «победителя», субъекта и начинает подчиняться механической детерминированности машин и технологий: