Формы реальности. Очерки теоретической антропологии - [40]

Этот процесс, как ни парадоксально, напоминает тот, который мы наблюдали в генезисе фашистского тотального государства. Такое государство настолько снимает все различия, что само перестает быть государством, а становится нерасчленимой общностью, поглощающей все вокруг — и институции, и индивидов. Монотеистическая удаленность выворачивается в абсолютную близость, которая с потрохами заглатывает человека и завладевает им.

Этот процесс кажется укорененным в солидную интеллектуальную традицию, но традиция эта только обосновывает решительный разрыв с самой собой, так как истина не передается тут в рамках традиционной мудрости, но является результатом прямого «умного» созерцания, которое воспроизводит момент откровения на Синае. Но если на Синае Моисей получал от Бога сакральный текст истории и догмы, создающие традицию, умное зрение, воспроизводящее откровение, решительно рвет с традицией, как рвал с ней Моисей. Оно обращено к самому себе и не обнаруживает ничего, что может стать традицией. Неслучайно исихазм в конечном счете обращался либо к молчанию, либо к молитвенному повторению божьего имени. Эту ситуацию можно обозначить как трансцендирование трансцендентности.

Одно из важных последствий этого самопожирающего дистанцирования — отделение истины от знания. Знание не связано с субъективным озарением или опытом, оно может отделиться от своего носителя, быть зафиксировано в книгах и передано другим. В силу этого оно может быть подвергнуто критике и, если оно соответствует порядку вещей, — приобрести свойства «объективного знания». Другое дело — знание мистика, провидца, идеолога или энтузиаста — знание верующего. Оно целиком укоренено в его опыт и веру и не имеет значения в отрыве от них. Галилей мог отречься от своих убеждений, так как это отречение не уничтожало объективной истины его наблюдений и сформулированных им закономерностей. Джордано Бруно пошел на костер, так как отречение от проповедуемых им доктрин делало их несостоятельными. Там, где знание превращается в истину, оно выворачивается из «объективного» в «субъективное». Но эта субъективность совершенно особого рода, потому что абсолют до такой степени поглощает субъекта, что лишает его Я, так же как тотальное государство совершенно опустошает тех, кого поглощает.

Отсюда важное свойство догматических истин — укорененность в жизни проповедующих их. Именно это появление абсолютной истины, лежащей за порогом знания, порождает такой феномен, как мученичество. Мученичество — это высшее утверждение своей правоты ценой собственной жизни. Ассманн замечает по поводу христианского и иудейского сопротивления чисто формальному культу римских императоров:

Большинство чиновников Римской империи не были заинтересованы в создании мучеников и были готовы пойти на любые уступки особенно совестливым, удовлетворяясь минимальными формами послушания. Нетерпимость в большей мере характеризовала жертв, рассматривавших малейшие уступки как знак отступничества и отказа от Бога. Только после того, как христиане сами пришли к власти и сделали христианство государственной религией Римской империи, негативная нетерпимость была превращена в позитивную[208].

В этом смысле более чем характерно непонимание Понтием Пилатом причин, по которым иудеи требовали казни для преступника Иисуса. Пилат, пытающийся уйти от наказания мессии, выводит его к иудеям:

Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы, и распните; ибо я не нахожу в Нем вины (Ин. 19: 6).

Сомнительность связи истины с мученичеством хорошо выразил Ницше:

Что мученичество доказывает истинность чего-либо — это столь ложно, что мне не хотелось бы, чтобы мученики когда-либо якшались с истиной. Уже тон, в котором мученик швыряет свои мнения в головы людей, выражает столь низкий уровень интеллектуальной порядочности, такую бесчувственность к «истине», что мучеников и не приходится опровергать. Истина ведь не то, что у одного будет, а у другого нет. <…> Мученики нанесли ущерб истине… И сегодня необдуманных преследований достаточно, чтобы самая бездельная секта начала пользоваться почетом и уважением. — Как?! Неужели ценность дела меняется от того, что кто-то жертвует ради него жизнью? <…> Кровавыми знаками отмечен путь, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью доказывают истину. Но кровь — наихудшее доказательство истины; кровь отравляет самое чистое учение до безумия и ненависти сердец[209].

Разделение знания и мистического опыта абсолютной истины является результатом длинного процесса дистанцирования человека от природы, сопровождавшего становление знания. Процесс этот сложен и оказал воздействие не только на понимание природы и выработку соответствующей научной гносеологии, но был решающим фактором становления общества. Немецкий социолог Клаус Эдер описывал этот двоякий процесс как одновременное природное конструирование общества и социальное конструирование природы. С его точки зрения, люди распределяются на группы и классы в соответствии с их взаимодействием с природой, которое выражается и в ее познании: