Филонов - [32]

На Филонова фраза «Китайской мадонны», хотя он видел её рассчитанную преднамеренность, произвела неприятное впечатление; мнительность свойственна артистам; артист живёт чувством, он сотрясается душой своей, подобно парусу…

Филонов, наконец, не выдержал, спросил:

– Кто же эти новые? Где они, мы их не видим, назовите их имена?..

Филонова раздражало и то, что Кульбин не защищал его, а всячески поддерживал хозяйку, считая правильным закон о непрерывности смен течений в искусстве, «двадцать пять лет – реализм», «двадцать пять лет – идеализм».

Кульбин был в эстетике легкомысленным человеком; высокого мнения будучи о себе, другим – в любой момент он мог изменить.

Из ответа «Китайской мадонны» было ясно, что «новые» – те, кто ещё не появился, но созрел, и некоторые уже их видели, уверовали и пошли за ними…

По интонациям, определённым указаниям было несомненно, что во главе этих новых стоит Максим… что его сила, его преимущество не только в гениальном даровании, но ещё и в том, что его никто не видел, что он прекрасный незнакомец, но стоит ему появиться, и к ногам Максима падут и общество и слава…

– Чёрт знает, ерунда какая, она собрала нас здесь, чтобы целый вечер хвалить нам своего Максима… – шептал на ухо Кульбину Филонов, но доктор Кульбин уже увлёкся и творчеством, которого не видел, и личностью экстравагантного красивого художника. Кульбин не только обещал назавтра к одиннадцати прийти смотреть работы Максима; не только уговорился с Максимом о сеансах для портрета, но Кульбин хотел написать Максима и обнажённым на морском берегу, ласкаемым Нереей{97}; не только пригласил отобедать, бывать у себя, добавив, что хотя он сам и художник и врач, но домашний уклад у него вполне буржуазный, и что «галстух» необходим…

– Не галстух, а брюки, – хитро вставил Ростиславов…

«Китайская мадонна» укоризненно смотрела на художественного критика, она не любила, когда нарушался тон её квартиры, ничего искреннего, ничего правдивого, ничего откровенного; всё должно было быть слегка ехидным, слегка клевещущим, бросающим тень подозрения, и она умела дать тон, направление всему этому.

Особенно обострились все характерные черты её, когда разговор коснулся чувства любви.

Максим произнёс даже маленькую лекцию, и «Китайская мадонна» не только слушала, но и рукоплескала и всячески восхищалась.

Максим говорил с мягким малорусским акцентом, красиво запрокинув голову, так обольстительно раскрывая ярко-вишнёвые губы и даже временами морща свой белый, чистый лоб, над которым волоса были немного выбриты, отчего лоб казался совсем лбом Зевса{98}[25].

Максим отрицал всякую любовь как чувство, он утверждал, что такая любовь – слабость, вырождение, тупоумие.

Максим признавал любовь как мимолётное влечение, не как чувство, а как похоть, скоро проходящую, как только она была удовлетворена.

Похоть, по мнению Максима, была проявлением элементарным, неинтересным, животным, а от животного надо уйти…

– Должно быть определено три вида физической похоти: скотская, та, которую ведают, которая доступна всем животным, и, к великому сожалению, людям; вторая – противоестественная, то есть истинно человеческая, для которой мы все должны жить, и третья – демоническая. На демоническую похоть от нашего суетного измельчавшего века наброшена плотная завеса…[26] Сказка уходит из жизни, на мостовой гнусных будней не остаётся ничего, что могло бы быть достойным внимания, признания, если мы хотим жить… и вернуть сказку любви на землю…

Максим стоял обнажённый среди комнаты, погружённой в красный полумрак… в его словах было то, что перед слушателями чертило картины Босха, Дангауэра{99}…

Максим говорил, но слушали его с особенным вниманием два человека: «Китайская мадонна» и Филонов… понимали… слушать можно, запоминая ряд фантастических картин, принимая в них непосредственное участие…

Филонов и хозяйка суаре, оба были увлечены лекцией Максима.

«Китайская мадонна» увлеклась, поскольку здесь были поза надуманности, панегирик эротической лжи…

Филонов любовался всем – и красивым художником, и яркими декоративными измышлениями, болезненными выдумками, которыми тешилось его изысканное, не удовлетворяющееся обыденным воображение…

Кульбин слушал, и усмешка не сходила с болезненного лица его, напоминавшего Сократа, с немногочисленными волосиками, торчавшими подобно редкому камышу, вокруг озера плеши его; он слушал с видом и ласковой усмешкой доктора, вникающего и распознающего болезнь совсем не в направлении, указываемом больным…

Остальные просто не понимали…

Ростиславов слушал-слушал, а потом, хлебнув коньяку, стал уверенно и горячо, в реалистическом тоне повествовать о том, как однажды он писал этюды на какой-то реке…

– Пишу, пишу, вдруг вижу, лодка, компания едет, мужчины и дамы; гребут прямо ко мне, вылезли из лодки, подходят, смотрят работу… двое мужчин одеты очень прилично, не то парикмахеры, не то судейские низших рангов; а третий, что был с ними, в красной рубашке, жилетка на одну пуговицу… потом оказался садовником… дамы, бывшие с ними, как на подбор, все недурные, а одна прелесть какая хорошенькая!..