Филонов - [30]

– А вы, – обратился критик к ней.

– О! Я могу раздеться, я ведь танцую некоторые номера своего репертуара только в газовой тунике.

– Да! Но совсем не для сцены… Теперь!

– Нет, – слегка смешалась «Китайская мадонна», – я ведь немного сухощава и моё тело не рассчитано на рассматривание вблизи.

– Ну что вы! – начал было критик…

Но в это время из соседней комнаты вышел Максим, он был совершенно обнажён, на нём, что называется, тряпочки не было.

В обществе, хотя оно состояло из лиц или видавших виды, или же художников, привыкших к наготе, произошло некоторое движение.

В воздухе на мгновение пронёсся дух замешательства, так бывает всегда, если присутствующие заражаются мгновенным волнением кого-либо: так было и теперь, хозяйка, несомненно, была во власти этого настроения, а также и другая находившаяся здесь дама, которую привёл с собой Ростиславов.

Кроме лёгкого волнения, овладевшего дамами, конечно, только на один миг, они не успели его скрыть, опытный взгляд мог заметить и другое чувство в женщинах; почти страх за себя, за свои чары, за свою власть женского обаяния; Максим был так красив, что рядом с ним, казалось, тускнела даже хорошенькая женщина, и <мало было таких,> которые не испытали бы чувства своеобразной ревности ко вниманию, предметом которого, увы, являются не они; здесь возникает ревность уже не за себя лично, а более обширная обида за весь пол, представительницами которого они являются.

В дверях раздался голос горничной.

– Ах! – сказала «Китайская мадонна», – ведь вот она никак не может привыкнуть и ни за что не войдёт в комнату, если Максим раздет…

– А это ещё в нашей иконописи есть «страх тела», – сказал критик, – и если в священной живописи обнажённое женское тело, то это читай «блудница», а мужские тела у нас как деревянные, неповоротливые; всему виной церковность, и поскольку наши поэты последнее время не страшатся эротики, постольку на наших художниках лежит теперь обязанность ввести тело в сознание общества…

– Да, – сказал Максим, – ваша мысль, Ростиславов, нашла себе подтверждение в моём творчестве: «возрождение культа тела», разве наша эпоха отличается от Эллады, культ тела – это мудро, не стали же мы глупее тех веков, а предрассудки?.. С ними надо бороться!..

Максим пригласил посетить завтра его ателье, чтобы посмотреть его картины, труд, осуществлённый им где-то на юге…

Максим был ростом выше среднего; волосы чёрны и курчавы; кожа цветная, смуглая, мускулатура чрезвычайно гармоничная, но в ней не было оттенка атлетической выпуклости форм.

Максим без стеснения расхаживал между присутствующими, его чёрные бархатные глаза с ресницами, подымавшимися как крыло бабочки, блестели кокетливо, он чувствовал себя красивым, героем вечера и в отношении присутствующих женщин в нём просвечивала снисходительность.

Максим, обнажённый среди одетых{96}, с контурами тела, где каждый изгиб напоминал гармонии греческих ваз, был сказкой, сошедшей в серый гигантский мир; он был бы уместен на розовом пляже у голубого моря, но даже в салоне «Китайской мадонны» Максим был излишней, непосильной щедростью.

Филонов с восторгом смотрел на Максима. Такой простоты, такой уверенности в своей красоте, в своём успехе Филонову ещё не приходилось встречать, и на время эта уверенность сообщалась и всем присутствующим.

Хозяйка с восторгом отзывалась о работах молодого художника:

– Это ново, решительно, да, впрочем, Максим, здесь, кажется, есть несколько ваших рисунков…

Зрители рассматривали теперь листы бумаги, Максим объяснял:

– Это крымский берег, я ищу красивых кривых, их мне даёт человеческое тело, а также течение воды около камней нашего южного берега, здесь несколько наблюдений – эти наброски.

Опять хозяйка свела разговор на японские лубки, работы Хокусая, она ценила, восхищалась им, и вытащив из-под дивана несколько гравюр, указывала, что Хокусай часто трактует воду в такой же структуре, как и Максим.

Филонов, внимание которого вначале было обращено исключительно на красивого художника, теперь стал рассматривать и изучать женщину, которую звали «Китайской мадонной», перед ним был тип женщины совсем особой и встречающейся не так часто.

У Филонова был приём, который он мысленно применял при встрече с новыми женщинами для того, чтобы более разобраться и уяснить смысл повстречавшегося явления.

В женщине, думал Филонов, многое мешает понять её: внешность, формы, характер тела, окраска волос, и Филонов представлял себе встречную женщину в оболочке невзрачного мужчины неопределённой наружности, без звания и положения. Филонов воображал, что мысли, слова выходят не из пикантных губок, а непрельщающих чиновничьих, и постепенно упрощая облик, лишая его обольщающих, затуманивающих черт, удаляя всё, «что отвлекает внимание», он получал действительный тип, то среднее, истинно человеческое и единственное, что есть в природе наиболее стойкое, наиболее постоянное, что возникает в молодые годы, и если не исковеркано, не изломано, существует до преклонных лет.

Филонов всегда помнил, что человек: во-первых, <таков,> каков он есть, а во-вторых, <таков,> каким он способен казаться в глазах других людей, в глазах окружающей жизни.