Филонов - [14]

И он изумился, и «это» могло быть сюжетом его похотливых желаний, он мог стремиться к телу этой женщины, оно могло быть для него желанным и представлять предмет любовного вожделения.

Он не знал, что ему делать с ним, он попал в положение подростка, который долго мечтал о занятиях музыкой, и вот уже в его руках смычок, перед ним тело скрипки или виолончели, но он видит, что он не умеет обращаться с этим инструментом, что в его руках он, полный смысла, значения и силы в других, является тупым, инертным и безмолвным. Филонов почувствовал себя подобно юному неопытному музыканту, в руки которого попал инструмент ему неведомый, незнакомый…

Глава X. Выставка «Стефанос»

На углу Невского против Александровского сада стоял старинный трёхэтажный каменный дом. Он был осуждён к сломке ближайшей весной; во втором этаже с первого декабря доктор Кульбин и решил устроить выставку картин радикальных художников, на одном из предварительных собраний решено было назвать выставку «Венком» или «Стефанос» (по-гречески), от наименования «Голубой розы» отказались потому, что под таким именем была уже устроена выставка в Москве{43}.

Дня за четыре до открытия в помещение будущей выставки художники стали свозить свои картины; стучали молотки; три плотника устраивали подставки; среди самой большой комнаты стоял стол, на котором кипел самовар, лежали булки и роговые сочные ломтики варёной ветчины.

Филонов ходил здесь же. Ему отвели специальную комнату, и он, заложив руки в карманы пиджака, расхаживал по ней и думал о том, не отказаться ли ему всё же от участия в этой выставке…

Не потому боялся Филонов выставки, что он чувствовал себя не готовым к ней. Нет! Он видел, что его работы являются самыми значительными из работ художников его времени; он, сидя в Академическом переулке, создал себе в своём одиночестве род скорлупы, в которую он прятался от мира. Не только он прятался, но у него образовалась боязнь мира; он утончился и изнежился, а жизнь груба, и всякое столкновение с нею, Филонов представлял себе ясно, должно было вызвать в нём боль и страдание. Эти колебания были поздними, Филонов решил, и решил бесповоротно – выступить со своими картинами, он запомнил бессознательно те рассуждения, которые высказала ему Алис. Да и материальное положение его было таковым, что он должен был выставлять свои картины в надежде продать что-нибудь из них.

Филонов ходил по своему залу, теперь ещё пустому, но в котором скоро будут висеть его картины, и шумная толпа будет осматривать их, недоумевать, может быть, издеваться над тем, что он выносил с таким напряжением всех душевных сил своих.

К нему подошёл Кульбин.

– Что запечалились, Филонов, помещением своим довольны?

– Вам известно, как я колебался раньше, чем решился, наконец, дать свои работы на выставку. Теперь я уже не колеблюсь, но весь полон предчувствий той борьбы, которую придётся взять на себя после этой выставки…

– Э, батенька, всё это пустая лирика, а здесь есть дельце: с художником Ларионовым берите извозчика и сейчас же поезжайте на Английскую набережную к Гаушу{44}; я ему звонил и… вас будут ждать; но я в телефон не сказал о цели вашей поездки, вам же я с удовольствием скажу: видите, до открытия выставки у нас есть много расходов, нам не хватает четырёхсот рублей, вы и Ларионов, знаю, на язык молодцы, поезжайте и расстарайтесь…

Дворец Гауша под номером семьдесят четвёртым помещался на Английской набережной, отделяясь от судостроительного завода узеньким переулком и конюшней; дворец екатерининской стройки с фасадом в четыре колонны; он был в два этажа, а в мезонине Гауш устроил себе большую мастерскую, в которой и писал свои пейзажи{45}.

Лакей провёл Филонова и Ларионова в мастерскую; над турецким диваном висели картина Рылова, эскиз «Зелёный шум», и Давида Бурлюка «Цветущие акации»{46}.

Гауш был типичным петербуржцем; у него где-то было имение, куда он уезжал летом[8]. Гауш любил город Петра, в котором многое осталось от его эпохи, но и беспощадно исчезает под ударами быстро бегущего времени.

Как раз в описываемое время образовалось общество «Старый Петербург», и Гауш был его председателем{47}.

Об этом и зашёл сейчас разговор; Гауш – маленького роста, худенький в безукоризненном костюме стоял против большого и розового Ларионова и слегка мрачного Филонова, на которого роскошь большого барского особняка действовала угнетающим образом.

Гауш, должно быть, недавно завтракал, на его слегка мучном чисто выбритом лице бросалась в глаза узенькая полоска на наружном крае нижней губы, проведённая яичным желтком. Полоска, устоявшая против внимания аккуратного аристократа и белоснежной накрахмаленной коробом салфетки.

– Но, – горячился Гауш, – вы – футуристы! Я знаю, вам не нравится всё старое; я не буду спорить, но мне кажется, вы ошибаетесь, потому что смешиваете два слова; старый и старинный, старинное всегда прекрасно и достойно нашего внимания, а старым может быстро стать и неудачное новое…

Ларионов горячился:

– Мы живём современным и будущим, любить старинное – это значит любить богадельню; любить старинное у нас нет времени.