Филонов - [13]

Филонов находил интересное содержание, могущее наполнить смыслом бытие его. Один из братьев усиленно подливал ему в стакан из стоящих на столе бутылок, но соседи уже подвыпили и были мало внимательны, а он ничего не пил.

Из разговоров Шпунта и «Листа» Филонов понял, что Зина певица, что она выступала не то в ресторане, не то в каком-то театре. Филонов понял, что Шпунт является почитателем её таланта, что он не на шутку ухаживает за ней; Шпунт всё время сидел, обернувшись всей фигурой к Зине; он поминутно брал её руки в свои и говорил:

– Да поймите же, Зизи, поймите же меня, наконец…

Но в обращении Шпунта с Зиной Филонов заметил и некоторую фривольность.

Шпунт взял из букета на столе гвоздику и засунул за корсаж Зине; Зина обиделась, надула губы, говоря:

– Если так… Не буду сидеть около вас, я пойду к «Листу» петь.

Она подошла к инструменту и стала около посторонившегося бритого человека с накрахмаленной манишкой, но только что она начала какой-то романс, как дверь отворилась и вошёл высокий офицер, пошатываясь, он направился к Зине, упал перед ней на колени, и когда «Лист» стал убеждать его не мешать петь, то он, вцепившись руками в ножки стула, опрокинул его вместе с аккомпаниатором.

– Не безобразить, – зарычали мясоторговцы в поддёвках, они бросились к офицеру, схватили его, один стал тузить его по спине.

– Оскорбление!!! Оскорбление офицерского мундира, лишение чести, – рычал и бормотал офицер, чувствуя себя попавшим в крепкие лапы.

Зина спокойно обошла стол, миновав дерущихся, подошла к Шпунту.

– До свидания, я ухожу, вы сами видите, что оставаться невозможно…

– Зизи, подождите, я их успокою, куда же вы так рано, Боже мой, да ведь вы весь вечер нам разрушаете…

– Я сегодня устала, и мне нездоровится…

Филонов остановил извозчика против подворотни.

Дворник, сидевший в своём чёрном тулупе и валенках, поднялся с табурета, увидав извозчика, и достав из глубокого кармана ключ, отпер им калитку.

Зина вынула из сумки рубль и велела, заплатив тридцать копеек извозчику, остальное взять себе, на что дворник сказал:

– Покорно благодарим, – обращаясь к Филонову, он добавил, – вот вам спичечки, а то по лестнице барыню не проведёте там и днём.

– Почему ты ведёшь меня чёрным ходом, разве у тебя нет парадного…

Филонов ответил:

– Этот ход является единственным. Зина, крепче держись, лестница местами сбита, а на площадках бывают забытые поленья дров.

На лестнице было совершенно темно, пахло кошками, одна из которых жалобно мяукала; но от Зины шёл аромат духов, и Филонову странным было обонять здесь запах фиалок…

Филонов на каждой площадке зажигал спичку и поражался контрастом прекрасно одетой дамы и тех пятен сырости и плесени, которые господствовали на стенах.

На одной из площадок лестницы Зина подняла вуаль, привлекла Филонова к себе и сказала:

– Поцелуй меня, мы с тобой так давно, давно не видались.

Филонов прижал её к себе:

– Идём наверх, там у меня не очень казисто, но тепло…

Филонов зажёг лампу и осветил своё жилище, на Зину оно произвело странное впечатление, она поразилась обилию картин; внимательно посмотрела на собаку, нюхающую ногу мёртвой женщины:

– Я убеждена, когда буду мёртвой, совсем не буду такой; я хотела, что бы ты меня написал в такой позе…

– Приходи ко мне днём, и я напишу тебя…

– Смешной, как же я могу прийти к тебе, когда я буду мёртвой…

– Зачем такие мрачные мысли, сейчас мы живы, молоды, счастье в наших руках…

Зина села на диван, Филонов рядом с ней, им овладело странное чувство: когда он встретил Зину, пока были в ресторане, пока его внимание было отвлечено многочисленными впечатлениями, он радовался, что вновь встретил её. Но теперь, когда она очутилась в той обстановке, в которой он прожил, почти не выходя, десять лет, он вдруг увидел, насколько она стала ему совершенно чужой, только теперь он заметил, насколько изменилась Зина, он даже это не то что заметил, а скорее почувствовал.

– Да ведь это женщина улицы! – с ужасом твердил он про себя…

Голос Зины, хриплый и резкий, всё её тело, руки, шея отличались особой полнотой, которую сообщает женскому телу сытый разврат.

Зина между тем спрашивала его:

– Ты спишь на этом диване, где же твоё постельное бельё, есть ли у тебя подушки, – и когда он достал из шкафа одеяло и чистые простыни, она постлала всё это на диване и стала раздеваться…

Элегантность?..

Филонов, стоя на коленях и обнимая руками бока Зины, обтянутые шёлковой тканью, почему-то вспомнил, как он в Полтаве пробрался ночью к кухарке. Филонов тогда был девственником, женщина для него, всякая женщина была абстрактным сосудом, вместилищем огненных похотей, Дон Кихот тоже не только с мельницами сражался, всё это он делал во имя Дульцинеи Тобосской. Каждый человек переживает период донкихотства; донкихотство так же и в области любовных чувств; мечтает о герцогинях, королевах, перерезавших гранат{42}…

Теперь, обнимая шёлковое бельё Зины, Филонов вспомнил сцену с кухаркой, он, начитавшись романов и повестей, где тело было похоже на крем, на пух, на облака, заключённые в прозрачный газ закатных красок, где тела героинь лежали на пуховых постелях, аренах звёздного сладострастия; забравшись к кухарке, в темноте натолкнулся на грубые доски нар, на липкое одеяло, пахнущее кислым, вместо шёлка – на шершавый холст домотканой крестьянской рубахи; ему пришлось встретиться пальцами с грубыми, мозолистыми, узловатыми перстами рабочей женщины; твёрдые жилистые ноги, бёдра, которые более напоминали молодую лошадь, чем женщину; Филонов не мог забыть колышущейся женской груди под царапающей дерюгой крестьянской рубахи…