Филонов - [15]

Неизвестно, как долго бы тянулся этот разговор, если бы в дверях не появился белый кисейный фартук, сообщивший, что в малой гостиной подан кофе.

Все пошли туда, Гауш шествовал сзади своих гостей.

Во втором этаже лакей открыл белые с золотом двери в двухсветный зал, в котором паркет потрескивал под ногами и блестел, обнаруживая посредине искусную инкрустацию из орехового и красного дерева; у окна стояла дама, с лицом миловидным, но черты которого не запоминались, не неся в себе ничего особенного; она была одета в голубой шёлк, сильно декольтирована красивыми плечами и шеей.

– Моя жена{48}, – сказал Гауш.

Художник Ларионов поцеловал ручку, Филонов поклонился; войдя в этот зал, Филонов совсем насупился; ему представилась мрачная лестница, ведущая на его чердак в Академическом переулке, и комната, в которой в течение многих лет не выставлялась зимняя рама.

Какая разительная противоположность условий работы, думалось Филонову.

Моя диета – годы жить на пятьдесят рублей в месяц, не аскетизм, а вынужденный голод, и – этот дворец и сытая, довольная собой кисть…

Гауш показывал своим гостям новую мебель, которую он сделал для этого старинного зала, из окон которого так хорошо была видна Нева с колоннами Горного института на другом берегу.

– Сильно поиздержался, смотрите, эти два дивана и шесть кресел обиты изумительной парчой; она вышита настоящим золотом; а розы исполнены голубым шёлком. Мне стоило большого труда собрать необходимое количество одинаковой по рисунку парчи. Ну, конечно, с меня и драли! – вновь улыбнулся Гауш.

– Сколько же это стоило, – заторопился Ларионов, расширяя ноздри и проводя рукой по волосам, что он делал всегда, когда разговор касался денег.

– Одиннадцать с половиной тысяч, – скороговоркой ответил Гауш, – пожалуйте, выпьем по чашке кофе, и если у вас есть дело, то поговорим и о нём; я извиняюсь – через полчаса я должен выехать из дому.

Потолок в гостиной был значительно ниже, чем в соседнем зало. Пол был устлан голубым ковром, паркет под ним потрескивал еле слышно, на стенах в рамах с потускневшей позолотой висело несколько картин, почерневших до такой степени, что на некоторых нельзя было разобрать, что написано.

На маленьком круглом столике были расположены сахарница, серебряный кофейник, молочник с выгнутой в виде виноградного стебля ручкою. Кофе был налит в маленькие фарфоровые чашки, нежно звучавшие, когда к ним прикасалась золочёная ложечка.

Ларионов начал очень издалека, он пригласил Гауша[9] оказать обществу «Радикальных художников» великую честь, дав свои картины для выставки.

– Помилуйте, что же общего между вашими буйными и моими скромными холстами, – протестовал Гауш.

– Мы свободолюбивы, вы будете внепартийным членом нашего общества, – неубедительно сюсюкал Ларионов.

– Я понимаю, кажется, вас; вы хотите, что бы я был участником вашей выставки, вам нужны деньги, я рад был бы содействовать этому, если бы не моя трата на мебель; да, кроме того, не прошло ещё и года, как я поиздержался в размере нескольких тысяч на выставку, устроенную Коровиным[10] и другими. Дав им крупную сумму, я получил в благодарность только одни неприятности.

Филонов продолжал думать о том, как различна жизнь богатого и бедного художников; бедный и богатый с точки зрения толпы являются различной породой живых существ – делателей картин. Для бедного вся жизнь строится исключительно в плане занятия живописью; живопись – главнейшее, доступное ему удовольствие жизненное, он заботится о добыче денег, поскольку хочет заниматься любимым искусством; но являются деньги, художник становится богат, и с деньгами появляется целый ряд удовольствий, которые расставили свои сети на богача как на некоего красного зверя.

Бедняк сидит в своей мастерской, женская любовь, даже она отворачивается от бедняка.

Филонов думал: вот у Гауша так много денег, а он вспоминает и будет вспоминать несколько лет, как он истратил несколько тысяч на художников и на искусство… то, что может быть полезным для целой эпохи, то, что может укрепить нарождающийся талант, раскрыть ему крылья и до известной степени приобщить к славным делам и дающего… жалеет на дело художества и не удивляется; искусство для художников часто является религией… толстосум не пожалеет десятков и сотен тысяч на церковь, на монастырь, почему же богачи не могут проникнуться к художеству тем же религиозным чувством любви, лишённой оттенка эгоистического себялюбия – сделать не для себя, как это делает коллекционер, а забыв о себе, для других…

– Mr. Гауш, – сказал Ларионов, – вам звонил доктор Кульбин, он устраивает эту выставку, он сам хотел к вам приехать, но задержан делами, поручил нам просить вас… от лица доктора Кульбина и нашего общества… одолжить сумму денег, после открытия выставки деньги вам с благодарностью будут возвращены…

Гауш подумал:

– Завтра утром я завезу вам деньги на выставку, но убедительно прошу вернуть их мне при первой возможности.

–

На другой день ровно в одиннадцать часов утра, когда на выставке были почти все её устроители, появился Гауш и, улыбаясь, передал деньги.

– Вам, Кульбин, как председателю «радикалов».