Филонов - [17]

Филонов слушал Федотыча, стоя у окна в передней; сквозь незамерзшее ему были видны крыши надворных сараев, на которые мягко ложился снег. Около слухового окна вертелось два голубя, причём один, сидевший в глубине его, вертел головкой так, как будто приглашал зайти внутрь другого, нервно ходившего взад и вперёд по белизне крыши.

– Господа, хлопнула дверь, замечайте, какой первый посетитель… чёрный или белый…

– А разве это что-нибудь значит? – спрашивала кассирша, раскладывая каталоги и открытки…

В передней слышались голоса, и наконец на пороге зала показался белый, серебряный старик с очень розовым лицом, в руках он держал шапку, шуба с большим воротником была расстёгнута, Федотыч стоял рядом в дверях, держа в одной руке палку, в другой ботинки первого посетителя.

– Поздравляю вас, господа, – обратился старик к группе художников, стоявших и сидевших у кассы, с открытием «Стефаноса»; моя фамилия – Нос{53}, но самым большим и изумительным совпадением является, что сегодня день Стефана{54}, правда, занятно… Но, господа, извините, вот он, – и Mr. Нос указал на Федотыча, – хочет снять с меня обязательно шубу, войдите в моё положение, она семь тысяч стоит, ну как я могу доверить её вешальщику, у него такого залога нет, если разрешите, господа, то, так и быть, я всё это здесь около кассы положу на общую художественную ответственность, – и Mr. Нос пошёл по выставке…

– Плохо, – говорил доктор Кульбин, – пролетели, экий ведь седой, белый…

Mr. Нос остановился перед двумя картинами, одна принадлежала кисти Гончаровой; на ней были изображены женщины-борцы, одна была написана жёлтой краской, а другая зелёной{55}. Mr. Нос долго смотрел на эту картину:

– Не нравится, – сказал он, – крик в красках и выдержки нет.

Филоновские картины Mr. Нос рассматривал долго и со вниманием:

– Жаль, что собака нюхает мёртвую, а не живую женщину, напишите наоборот и больше будет мысли, и более заинтересуете зрителя.

Ларионов подошёл к Mr. Носу и сказал:

– Купите что-нибудь, поддержите искусство!

Нос замотал головой:

– Что вы, батюшка, я картин не покупаю, кому они нужны, теперь век практический, ещё старинную живопись, картинку чёрненькую, чтобы ничего почти не было видно, куда ни шло, можно разрешить, а новая живопись – всё неопределённо, неустойчиво, купишь художника, а он спился, дальнейшего имени не сделал и покупка ни к чему. Да, я, признаться, дорогих картин не люблю покупать, покупка – вещь коммерческая; купить интересно дёшево, по случаю, то, что дорого стоит. Вот эту картину с собачкой во сколько оцениваете? Десять тысяч!{56} Я четвёртую <часть>, конечно, дал бы, в ожидании мирового оглашения; вы знаете, с каким трудом теперь деньги достаются…

День был для приглашённых; доктор Кульбин разослал около тысячи приглашений. Пятьсот человек сдали свои пальто Федотычу; вешальщикам было много работы; шубы лежали рядами уже и на специально заготовленных столах, а публика всё прибывала.

Кульбин потирал руки:

– Успех, у нас теперь, как на «Союзе», толпа…

– Да, но на «Союзе» продажа, там бы уже на несколько десятков тысяч…

– Смотрите, вот Морозов{57} идёт, – и Ларионов направился навстречу плотному шикарному господину[11]:

– Mr. Морозов[12], я вас давно поджидаю, специально для вас поставил свой «Весенний сад», помните, о котором я вам говорил, его Дягилев в Париж возил, – и Ларионов схватил Морозова под локоть, почтительно упорно повёл временами слегка упирающегося мецената в дальнюю комнату, где и продал «Весенний сад»{58}.

Среди посетителей была и Mrs. Коровина; она купила гуашь «Павильон» Сапунова{59}[13], сказав, что следуемые деньги завезёт завтра её управляющий.

Гуашь Сапунова была наброском голубого <неба> и под ним намеченного темперой островка, на котором возвышалась белая беседка с пастушком и пастушкой.

Уткин и Судейкин продали тоже[14].

Кульбин не унывал:

– Придут, ещё купят…

Доктор был оптимистом и преувеличивал успех.

Из зрителей особенно внимательным был критик Ростиславов{60}: он не только просмотрел все картины одна за другой, но почти всех авторов расспросил, какая картина и кем написана раньше, какую каждый считает наиболее удачной, а перед вещами Филонова Ростиславов прямо забегался: он смотрел и вблизи и издали, наговорил Филонову комплиментов, осведомился, не продал ли что-нибудь Филонов меценатам.

– Кому же, не Mr. Носу ли?

– А что вы думаете, у Mr. Носа большое собрание, он третьего дня на «Союзе» юоновскую «Масленицу» приобрёл{61}.

Филонов ничего не сказал, он думал: как трудно всему новому, необычному, не вошедшему в сознание общества. Сколько сил, труда гения, а сталкивается всё это с жизнью, и жизнь отворачивает нос, жизнь говорит, что ей это не нужно, что она подождёт, пока всё станет старым хламом…

Публики всё прибывало, особенно столпилась она около половины третьего; в окна смотрел серый зимний петербургский день, переходящий в едва заметные сумерки.

В помещении выставки было душно, пахло теплотой человеческих тел, пряными запахами заграничной парфюмерии; перед картинами Филонова было не протолкаться, зрители стояли, отступив от них шеренгой на шаг, и если кто-либо хотел пройти через зал, то ему не оставалось ничего другого, как шмыгнуть по этому коридорчику, несмотря на раздражение внимательно глядящих…