Филонов - [18]

Филонов с лицом разгоревшимся, не столько от духоты, сколько от переживаемого волнения, стоял перед одной из своих картин. Он спорил с молодым человеком, очень прилично одетым и высказывавшим приличные истины; молодой человек ничего не хотел доказать Филонову:

– Я чувствую, что в ваших картинах что-то есть, но хоть убейте меня, – улыбался он, – я не понимаю их, а сознайтесь, зритель должен понимать картину, то есть это нормально, при непонимании же создаётся уродливое положение.

Филонов не хотел спорить с ним, но против своей воли, незаметно для самого себя, он вступил в лес разговора об искусстве, где нет троп, где стволы понятий перепутаны цепкими лианами неизбежных противоречий и разномыслей , и где, чтобы двигаться, надо ежесекундно применять топор парадокса или же прыжок философической мысли.

Тем, что Филонов говорил, он ни на йоту не делал свои картины более понятными; молодой человек слушал его весьма снисходительно, Филонов даже не заметил, как молодой человек стал говорить женским голосом, махать перед его глазами кожаным ридикюлем, называть его не «мосье Филоновым», а художником, и, перестав абсолютно понимать, несла чепуху, на какую способен только женский ум, мало заинтересованный логическими условностями. Даму сменил очень полный мужчина с лицом Апухтина, этот говорил о поэзии лунной ночи на берегу Крыма, о рассветном вине, после которого пригласил Филонова отобедать с ним в ресторане, говоря, что там обстановка будет более благоприятствовать их взаимному пониманию, но когда все разошлись, Филонов напрасно осматривался в опустевших залах, «умный господин», как он сам назвал себя во время разговора, бесследно исчез, не дождавшись окончания филоновского спора с публикой…

Спор, чем далее, тем принимал всё более и более туманные, неопределённые и вместе с тем ожесточённые формы.

Одна против другой непоколебимо стояли две спорящие стороны: осознавшая себя, своё право на существование личность творца, законодателя новых форм выражения и чувствования, с другой – ежесекундно выдвигались новые и новые бойцы, непобедимые своим численным превосходством. Спорили художник и толпа. Первый говорил: я существую, моё существование – факт, на него у меня несомненное право, и ты, толпа, не можешь не считаться с этим… Звучал определённый голос художника, личности, поднявшейся над хребтом жизни, а против вздымались бесформенные, но легко понимаемые вопли неутомимой оравы голосов толпы, тянулись руки, желающие всё принизить к одному уровню, всё нивелировать в угоду мохнатому, серому, неумолимому прожорливому существу, наполняющему площади, рынки, храмы, театры – её величеству толпе…

Напрасно доктор Кульбин несколько раз пытался протиснуться сквозь стену чёрных сюртуков, окружавших Филонова. Студент кричал:

– Вправе ли художник требовать себе, своему творчеству внимания общества, ведь тогда, – говорил студент, – каждый сотворит «что-нибудь», выйдет на перекрёсток и будет галдеть: вот, мол, я какой!? И будет обижаться, что у идущего мимо он не находит сочувствия и внимания.

Дух противоречия, его дыхание, злостные семена спора носились и множились между собравшимися, и чем больше спорили, тем меньше внимания уделялось творчеству художника, и уже никто не смотрел на картины Филонова…

Толпа пришла, многочисленно взглянула на мир по-иному, не по своему, обычному, серому, буднично-деловому; взглянула фантастически, непривычно для неё самой, взглянула, и вдруг случилось, что каждый стал мнить себя способным, здесь, под непосредственным воздействием концентрированной энергии гения – способным так же к полёту, к какому-то, хотя и в маленьком масштабе, творчеству, соревнованию.

Как ни был Филонов снисходителен, он не мог не чувствовать презрения к самому себе за то, что он терпеливо слушал «кваканье болота жизни»… И некоего ужаса перед сознанием той бездны, к которой он приблизился сейчас со своим творчеством…

Теперь, когда одиночество и затворничество были оставлены позади, когда всё для Филонова самое тайное стало открытым для всех, когда толпа своим глазом, подобным глазу мухи, любопытной, прожорливой и поспешной, отразила в тысячах хрусталиков глаз <его искусство>[15], для Филонова стало ясным, что его творчество не только сегодня никто не понял, но никто и не смотрел…

Филонову понравилось сравнение толпы с мухой: я выставил им пирог своего творчества, забегали чёрные проворные мухи, стали сгущённой шеренгой против моего пирога, и каждая любопытно тыкала своим хоботком…

Мухи любопытны, а хоботки проворны! Вот теперь пирог, уготованный с таким тщанием для утоления мира, запакощен назойливостью мух…

Федотыч поздравлял с успехом:

– Так и валят, так и валят, крючков не хватило, слава Богу, всё благополучно роздал, только калоши одни обменили, но даже буквы почти схожие оказались{62}; успех, большой успех!

– Никакого успеха, – сюсюкал Ларионов, – посмотрим, что будет завтра, сегодня на даровщинку по почётному приглашению каждый пойдёт, а вот продаж было мало, только я с Наталенькой, да Сапунов, Уткин, Судейкин и продали, кажется…{63}