Филонов - [20]

– В любви и ненависти, должно быть, – криво улыбался Филонов, – в любви и в ненависти, – повторил он, – потому что я не знаю, чему отдать предпочтение; я раздираем этими двумя чувствами, порождёнными во мне миром.

Филонов смотрел на огонь электрической лампы, горевшей у него над столом. С Алис он был неласков. Раньше он брал её за руку, он садился около неё, смотрел ей в глаза, теперь же, когда она приходила к нему, здороваясь, то он, пожав пальцы её руки, быстро отходил и садился в другом конце комнаты; Филонов к Алис и Оношко не заходил в течение многих недель. Оношко этому удивлялась. Однажды она спросила у Алис:

– Ты была у Филонова?

Алис покраснела:

– Почему тебе это пришло в голову?

– Но ведь ты могла быть у Филонова?

– Конечно, могла!

– Почему он не бывает у нас?

– Он усиленно работает для выставки, Филонов заканчивает к ней картины.

Оношко внимательно посмотрела в лицо Алис…

– Филонов тебе всё ещё брат?

– Меньше, чем раньше, – прошептала девушка.

Но Оношко поняла свою подругу совсем не так, как это требовало признание. Фактов не было; даже самой Алис было неясно, непонятно, что не только обсуждать, но и обнаружить нельзя, и Алис стала говорить голосом почти ленивым, способным убедить своей искренностью, в том числе и Оношко, если бы <не> предшествовавшая заминка:

– Я не понимаю, на чём ты строишь свои догадки, своё «обвиняю», я не скрываю, что считаю Филонова интересным человеком: в городе, где так много всевозможных соблазнов, он сумел стать схимником, создать свой монастырь.

– В монастырь уходят, устраняясь от мира, уходят от борьбы с миром, ставя единственной целью своей борьбу против страстей и желаний?

– Человек среди соблазнов провёл на земле черту и сказал себе: я ограждён от мира высокой непреодолимой стеной, с миром всё покончено, я не могу туда вернуться…

– Но ведь это сила воли…

– Нет, это безволие, это боязнь мира, страус точно так же прячет голову под крыло; Филонов ушёл бороться не со своими страстями, преодолеть себя для него самое лёгкое; он ведёт наступление против жизни, теоретически одерживая победы и поражения. Творить, – сказала Алис задумчиво, – мыслить не как все… по иному – великая особенность души.

Описываемый разговор происходил перед самыми святками; среди комнаты стояла корзина «Ноев ковчег», в которую Оношко в продолжение трёх дней укладывала свои вещи. Алис протестовала центральному положению «Ноева ковчега», но Оношко утверждала, что это её система и что иначе она может забыть что-нибудь.

Придя на другой день и натолкнувшись на корзину, Алис заметила записку, положенную сверх крышки, на ней карандашом было написано: «Более трёх часов ждать не мог. Остановился <в> «Знаменской»{65}, как всегда. Завтра в десять часов буду. Рыжик».

Алис подошла к окну. Прямо <на>против был узкий длинный переулок, видимый сверху, он походил на продолговатую шкатулку, в которой были симметрично разложены ярко блестевшие камни первых ночных фонарей.

По этому переулку и блуждали мысли Алис.

А гулять им здесь было очень уютно, пусть они босыми ножками бегали по снегу, он выпал лишь перед вечером, пушистый, мягкий, почти тёплый, ещё не смятый редкими прохожими…

Алис видела себя сидящей на красном бархате дивана Эрмитажа. Прямо перед ней из глубокой золотой рамы выступало одутловатое лицо римского папы, где рукой Веласкеса навеки запечатлена бессмертная какая-то мысль, живущая во взгляде и уже готовая на губах воплотиться в слово{66}.

Сидя на красном диване, Алис часто думала об этой фразе. Римский папа в своей тёмной пурпуровой шапке многое понимает, и Алис убеждена, что каждый эту мысль истолковал бы по-своему.

Алис теперь вошла в зал Рембрандта и вспомнила, да! Вот портрет, писанный художником с своего сына Тита{67}.

Глаза этого портрета приковывали всегда внимание Алис их глубокой темнотой, где, казалось, ещё жили искорки света, где ещё как бы оставались они в плоскости души, как последний отблеск не угасшей ещё жизни.

Этот портрет глубоко волновал девушку.

– Вы знаете историю этой картины? – раздался над её ухом голос, звучавший и уверенно и просто… Разговор возник без натяжки.

– Тит был болен чахоткой, последнее любимое существо покидало гения; он всматривался в глаза сына, и Рембрандту виделся тот мир небытия, где маячил последним взглядом отблеск надежды, уходящей навеки.

Спириты считают этот портрет в ряду документов, данных живым из мира загробного…

Говоривший был Филонов.

Алис сообщила свою мысль о портрете Веласкеса…

– Да, – подтвердил Филонов, – этот толстяк всем подмигивает и говорит по-разному, он олицетворение спокойной сытой жизни обеспеченных средствами и своей ограниченностью дельцов, не знающих, что такое катастрофа, что такое отчаяние, что такое лик жизни, имя которому страдание… Если бы я изображал жизнь в виде двуликого Януса, то срастил бы две головы, одну, малую, – с маской веласкесовского толстяка, а другую – с лицом рембрандтовского Тита.

Тит каждому скажет одно и то же…

Глава XIII. Неудачи укрепляют характер

Филонов во время своей неусыпной десятилетней работы, пробежавшей с мимолётностью сна, часто думал, глядя на свои законченные картины, находя в них много нового, <что> они способны потрясти, взволновать зрителя и пленить досуги богатого сноба или найти пути к сердцу человека, который над входом в дом свой написал бы «изысканность».