Филонов - [22]

– Были на выставке? – спросил Кульбин.

– Я захожу каждый день, только в смысле продажи очень плохо.

– Да! – мешая ложечкой чай, говорил Кульбин, – новым всегда трудно, это для молодого искусства тот горн, в котором закаляются силы.

– Но чтобы работать, надо кушать, хотя бы мало, хотя бы чуть-чуть, а для этого нужны крупицы каких-то денег… Я к вам и пришёл за советом…

Доктор засмеялся.

– Сегодня я получил производство в действительные статские советники{73} и могу с большим правом, чем вчера, советовать.

Филонов сообщил о письме сестры.

Кульбин слушал и, подумав, сказал:

– Хорошая сторона этого, вы будете ближе к жизни, плохая та, что вначале вам придётся работать меньше.

– Это теория, а как мне быть сейчас?

– Подумаем, вы знакомы с Каровиным{74}?

– Нет.

Кульбин посмотрел на стенные часы, они показывали семь вечера.

– Через полчасика проедемте со мной на «Мюссаровский понедельник»{75}, там Куинджи – старика посмотрите, может быть, там будет и Каровин. Я Каровину предлагал ваши картины, он присматривался к «Женщине с петухом» и уже даже согласился было взять, но потом раздумал, упёрся и сказал, что надо подождать, пусть Филонов больше выстоится, больше найдёт себя. Если сегодня на «Понедельнике» Каровин будет, то уговоритесь с ним и о маленькой ежемесячной субсидии, ему это ничего не стоит, а вы посчитаетесь с ним впоследствии одной из ваших картин.

Этот план, здесь за столом, и особенно когда николаевская шинель с бобровым воротником Кульбина закрывала Филонова от пронизывающего ветра с Невы, казался способным увенчаться успехом…

Каровин, блондин с голубыми глазами настолько бледного оттенка, что они казались почти белыми, попался им на лестнице.

– Вам везёт, – шепнул Кульбин Филонову, – разрешите, Mr. Каровин, познакомить вас с нашей гордостью новой живописи.

Каровин любезно добавил:

– Филонов, мы встречались… – холодная рука Филонова попала в тёплую пушистую миллионера. Филонов заметил, как Каровин после рукопожатия сунул пальцы в карман пиджака, вытирая их там о носовой платок.

Кульбин заговорил о новых картинах, купленных Каровиным.

– Вы не видали ещё, заезжайте завтра около одиннадцати утра, кстати, и художник осчастливит моё собрание своим посещением… и Каровин переступил порог залы с богатой лепкой потолка и стен, густо наполненной публикой, одетой очень шикарно и настроенной весьма оживлённо.

Только опытный взгляд мог заметить, что среди этого общества, могущего быть украшением любой гостиной, где чёрные фраки оттеняли выпяченные накрахмаленные манишки мужчин, где многие дамы обладали декольте светских гостиных, было несколько фигур необычных, не гармонировавших с общим и указывавших на то, что это было необыкновенное буржуазное суаре. У стен стояло и курило несколько долговязых фигур, говоривших о лесах Урала[19], в другом месте краснощёкий Борисов{76} рассказывал двум розовым барышням о своей зимовке на Новой Земле:

– Краски замерзали, приходилось держать их на животе самоеда.

Барышни хохотали:

– Живот вместо палитры…

Под стеной протискивались с чашками воды и кистями в руках акварелисты к одетой в оперный костюм модели, которую они «отмывали» самым магазинным образом{77}.

Публика теснилась вокруг художников, восхищалась или же шёпотом делала замечания, но художники не обращали внимания, и слышно было, как стучали металлические мундштуки кистей о края фарфоровых чашек.

В глубине залы помещался длинный стол, несколько мрачных, хотя хорошо одетых пожилых художников на больших листах ватмана стряпали пейзажи. Один рисовал «лесные дали» и мохнатые тучи, нависавшие над ними, а так как волосы его художественной причёски свешивались ему на глаза, то он встряхивал головой и запрокидывал её вверх после каждого шлепка кистью{78}; рядом старичок в золотых очках рисовал улицу[20], он вычертил старательно дом и особое внимание обратил на завитки подставки для фонаря{79}.

– Филонов… будете рисовать? – спросил Кульбин, – до ужина остаётся час, у меня эта модель начата с прошлого понедельника.

Филонов не любил рисовать на людях: но так как вид этого сытого, отогретого, отмытого общества способен был раздражать его, то он решил отвлечься и побыть, хотя бы на полчаса, в области, где всё безраздельно и неоспоримо повиновалось ему, где всё было осуществимо, не отказывая и не издеваясь.

Старинный головной убор модели[21] походил на побледневшее небо, когда звёзды, как жемчуга, – умирающие, желтеющие; лицо модели носило черты иконной архаики, как у великого Рублёва, где в чертах лица чувствуются уверенные взмахи топора, делающего сруб угловой башни, с её высоты привольно глядеть на далёкие нивы родной равнины.

Филонов был во власти этих чувств, то, что он сделал, было совсем несхоже с окружающей магазинной, хотя и умелой, но – мазнёй. Филонов дал образец почти примитива, в котором нежные тона голубого убора, не стеснённые деталями рисунка, очаровывали воображение зрителя. Вся акварель походила на кусок фрески на стене старинной церковки.

За спиной художника собралась толпа; шушукались, какой-то очень седой с очень острым носом старик шепелявил: «Школы нет, под Врубеля», а когда Филонов поставил свою акварель к стене, то сбежалось и совсем много народу