Филонов - [21]

Книга, которую Филонов часто перелистывал, была Гюисманс «Наоборот», только Филонов думал, что герой романа мог бы пополнить своё собрание несколькими его холстами{68}.

Алис говорила: надо идти в жизнь, не надо удаляться от неё, а относясь к ней презрительно, нести с горы своего затворничества откровение, многие не поймут, но многие и возвеселятся…

Филонов был убеждён: если он решится расстаться с одним-двумя из своих холстов, то это удалит на долгое время со сцены его жизни материальные заботы.

Филонов был подобен человеку, пожелавшему раздробить скалу; он был уверен, что одного удара по скале жизни будет достаточно, и она, послушная, отбросит к его ногам кусок.

Теперь Филонов с удивлением констатировал факт: никаких результатов; ни один кусок не упал от скалы; она возвышалась гордая, непреклонная…

Одновременно с выставкой «Стефанос» открылся и «Союз художников». Филонов пошёл туда, Бычков{69}, секретарь этого общества, был ему знаком.

Бычков подвёл Филонова к одной из видных стен:

– Коровин в этом году прелесть! Сколько света, краски, краски-то! Ну, вот вы, футурист, положа руку на сердце, ведь «Татарский кабачок в Крыму»{70}[18], ну, признайтесь, здорово!..

Филонов смотрел на два десятка хлёстких сочных картин, которые сытая кисть набросала с балконов своей крымской дачи; Филонов заметил под всеми картинами ярлыки: «продано».

– Всё?

– Всё, – отвечал Бычков, – и по высоким ценам.

Под «Крымским кабачком» висела крупная надпись: «приобретено в Третьяковскую галерею».

Филонов пожимал плечами, продолжая думать: Коровин получасовым наброском своим зарабатывает денег в несколько раз больше, чем ему, Филонову, нужно на годы. Он сравнивал свои картины и видел, что многие из его вещей несравненно интереснее, значительнее.

– Что подучиваетесь? – дружески ухмылялся Бычков, – а вы продали что-нибудь? Я к вам никак не могу собраться; у нас ведь дел по горло.

Бычков ушёл, а Филонов стал думать о своём положении; положение было не из весёлых, после последнего письма сестры Филонов не мог рассчитывать на получение жизненных ресурсов оттуда, а между тем у Филонова оставалось всего лишь пятьдесят копеек, которых даже при бережливости его ненадолго могло хватить.

Филонов сидел в плетёном кресле против коровинских этюдов и думал о способах, о людях, могущих помочь ему.

Ввиду замкнутого образа жизни у Филонова не было знакомств, а те несколько лиц, с которыми он мог считаться шапочно знакомым, не давали ему повода надеяться; <мог помочь> один Кульбин, да и то, скорее, в виде совета, и Филонов в сгущавшихся сумерках поехал к нему.

Филонов, ведя замкнутый образ жизни, скудно питаясь, мог бороться с чувством постоянного голода, понятного в его положении, но теперь, когда много приходилось мотаться холодным зимним временем, приступы голода были несносными; на Филонова даже качка трамвая действовала – у него кружилась голова, и время тянулось дольше обыкновенного.

Филонов позвонил, жена Кульбина отперла дверь и сказала: «Доктор сейчас занят, но скоро освободится» и <попросила>, чтобы Филонов подождал в гостиной.

Здесь мебель была обтянута штофом, он вылинял; из углов торчало несколько искусственных пальм, на листьях которых местами была заметна пыль; лепные гипсовые головки на постаментах. Это была гостиная молодого Кульбина, когда он женился, и богатые родственники его жены сделали возможным вновь практикующему врачу принимать больных не хуже, чем другие.

Кульбин ушёл от того времени; он вырос, вкусы его расширились, но как это часто бывает, привыкнув к вещам, он не удалял старых, когда вносил новые.

Кульбин, как всякий коллекционер, собирал; и теперь из-за гипсовой головки выглядывала гравюра Хирошиге: вид Канагавы, предместье нынешней, тогда не существовавшей Иокогамы{71}. Филонов смотрел на эту гравюру: страна-сказка, она, создавшая совсем особое искусство, должна быть столь несхожей со структурой жизни, для нас, европейцев, привычной.

Раздалось покашливание, и в красной гардине показалось бледное лицо, глядя на которое, можно вспомнить Сократа и Верлена.

– Филонов, пожалуйте, пожалуйте, я только сейчас отобедал; чайку вы не откажитесь выпить, мы пройдём в столовую; вы гравюрку смотрели, я у Александера её купил{72}.

В столовой было тепло и уютно. Стол покрыт белою клеёнкой, что у Кульбина бывало, когда не было чужих. «Чужими» жена доктора считала лиц важных, влиятельных, от которых зависела карьера её мужа как врача. Mrs. Кульбин с беспокойством замечала всё увеличивающуюся склонность супруга к художеству; всё чаще в кабинете доктора сидел какой-нибудь волосатый тип из начинающих, на костюме которого были видны пятна краски; всё чаще больные по целым часам ждали в приёмной, в то время как Кульбин был занят разговорами о художественных делах, волновавших мир столицы.

Кульбин и Филонов пили чай; Филонов проглотил несколько печений; когда он ел их, то ему стоило большого труда удержаться и не опустошить всей вазочки к ужасу Mrs. Кульбин. На столе лежала газета со снимками голодающих в Индии, Филонов улыбался, думая, зачем эти снимки, когда я сижу здесь живой, и под моей суконной рубахой рёбра говорят красноречивее газетных строк.