Евпатий - [16]

Шрифт
Интервал

Когда-то мы учились в одной школе, я на год старше, а они, Лялюшкин и Илпатеев, в параллельных на класс ниже. Илпатеева я не помнил, но с Пашей лет уже двадцать пять мы аккуратно, хотя и сдержанно, здоровались при встречах, как большинство живущих в центре Яминска сверстников.

— Э-э... — замычал я, бросаясь вслед и не зная, как обратиться. — Паш... Ляля! Павел... э... Простите, пожалуйста!

Паша теперь был грузный, седеющий и выглядевший старше своих лет солидный мужчина.

— Э-э, ещё раз прошу прощения. — Я придержал его за рукав.

Паша остановился и хмуро посмотрел на меня через плечо. Уши мои загорелись. Но он, узнав, тотчас улыбнулся своей мягкой, приглашающей к человеческому тону улыбкой.

Я забормотал про школу, про общих знакомых, про неожиданно полученную по почте рукопись Илпатеева, о которой я, дескать, и хотел бы «немножко поговорить».

— Коля умер, — сказал Паша без всякого выраженья. — В понедельник хоронили.

Откровенно сказать, чего-то подобного я ждал после той записки. Но всё же был поражён. Когда умирают одногодки, всегда как-то не по себе. Было и стыдно. Я понял, что про себя я едва ли не желал этого.

— Самоубийство?

Отработавшая рабочий день толпа выдавливалась из подземного перехода и густою, как мясной фарш, массою оползала нас с Пашей с двух сторон.

Паша пожал плечами. На нём была облупившаяся местами кожаная шофёрская куртка. Нет, он не думает, что самоубийство. Несчастный случай, скорее. Илпатеев вывалился с шестого этажа с тряпкой в руке.

— Окна, что ли, мыл? — сознавая всю её неуместность, не сдержал я ухмылку.

И потом бандероль эта чуть ли не с завещанием!

Нет, возразил я. Что-то тут не так!

Паша ответил, что смерть иногда предчувствуется.

— А Илпатеев был чуткий?

Паша вновь пожал покатыми своими плечами.

— Как все.

Разговор явно был ему в тягость.

Мне же отступать было некуда, и я, преодолев стыд, напросился к Паше в гости. Мне, мол, до зарезу нужно кое-что выяснить про Илпатеева.

Дня через три, позвонив накануне по данному Пашей телефону, я и припёрся (в гости), прихватив в качестве ненавязчивой взятки бутылку дешёвого коньяку и песочный торт.

С коньяком я попал. Паша оживился, мягко, как-то эластично задвигался по своей довольно просторной квартире, захлопотал с закусью, отдавая жене распоряжения, принёс рюмки. Рыженькая, скромная, чем-то неуловимо напоминавшая самого Пашу жена выставила из холодильника голубцы, винегрет и даже вот отыскался лимончик закусывать коньяк.

— Это жуть что такое! — делился Паша ощущением от похорон. — Бардак! Полный беспредел. Эти ребята за одну могилу... Честное слово — хоть не помирай.

Мы выпили за помин души раба Божьего Илпатеева, и потихоньку я начал вытягивать из Паши то, что меня интересовало.

Нет, отверг сразу же Паша, ни себя, ни Юру Троймера, ни самого Илпатеева он, Паша, никакими такими «психологическими мастурбантами» не считает. Это всё ерунда, глупость. Это одна из Колькиных завиральных идей. «Мир спасёт красота, а красоту убьёт мир...» Такого рода штучек Илпатеев выдумывал по три штуки в день. Да и про Яминск тоже. Ведь как посмотреть! Ну и что, что радиоактивная свалка? Вся земля свалка. Люди-то живут. Мы-то живём! Нет, по Паше получалось, Яминск наш вполне приличный городок.

Мы беседовали вдвоем. Зоя, Пашина застенчивая жена, пригубила с нами полрюмочки и деликатно стушевалась. Но, когда, привалившись к двери, я завязывал шнурки, а Паша «на минутку» отлучился, подошла ко мне и, преодолевая неловкость, сказала такую вещь: «Вы не думайте, Пётр! Он за Колю сильно переживает. Коля... Коля хороший был...» Нетвердый её голосок слегка картавил — «Пётлр...», милое веснушчатое лицо зарделось, а мне сделалось совсем как-то не по себе. Я почувствовал себя литературным шакалом: вором, плагиатором, Бог знает кем.

Паша надел всё ту же старую куртку и пошёл меня проводить. Было холодно, сыро. Мы не стали спускаться в переход, а пересекли проспект поверху, машин было уже мало.

В глубине дворов находился Пашин гараж, где, как сообщил он мне по дороге, «кое-что оставалось». Гаражей было штук десять, буквой «г», а Пашин угловой. Крепкая оржавелая дверь с перекидной штангой, навесной округло крепкий, скромно обаятельный замок тоже, как у гоголевского Собакевича, косвенно напоминали самого Пашу. По потемнелой штукатурке внутри зубристые трещины, опасно нависающий над крышей старенького «москвича» потолок, у стен — штабеля покрышек, лыж, книг, велосипедных колёс; ящики, мешки, коробки. Бутылки. Пыль.

— Прошу! — изящным пружинистым жестом пригласил меня Паша. — Не обессудьте за некоторый беспорядок.

— Благодарствуйте! — ответил я.

Мы уселись на два из трёх придвинутых к низенькому столику детских стульчика, и Паша уверенной рукой включил висевший над столом телевизор. Канал работал один, звука не было, но всё-таки так было лучше, уютнее, чем без.

С тою же изящною точностью Паша открыл консервную банку, наполнил чистые стаканы (были и грязные) из початого пузыря, и мы продолжили праздник.

— Озя-я-абла! — перехватив мой взгляд, ласково улыбнулся Паша.

Слева от телевизора, насупротив меня со стены, с какого-то плаката смотрела прямо в глаза молодая очень красивая женщина. Ладное сильное тело покрыто крупными каплями воды, а на загорелом крепком животе и бедрах видны были детские холодовые пупырышки.


Еще от автора Владимир Владимирович Курносенко
Этюды в жанре Хайбун

В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.


Прекрасны лица спящих

Владимир Курносенко - прежде челябинский, а ныне псковский житель. Его роман «Евпатий» номинирован на премию «Русский Букер» (1997), а повесть «Прекрасны лица спящих» вошла в шорт-лист премии имени Ивана Петровича Белкина (2004). «Сперва как врач-хирург, затем - как литератор, он понял очень простую, но многим и многим людям недоступную истину: прежде чем сделать операцию больному, надо самому почувствовать боль человеческую. А задача врача и вместе с нимлитератора - помочь убавить боль и уменьшить страдания человека» (Виктор Астафьев)


К вечеру дождь

В книге, куда включены повесть «Сентябрь», ранее публиковавшаяся в журнале «Сибирские огни», и рассказы, автор ведет откровенный разговор о молодом современнике, об осмыслении им подлинных и мнимых ценностей, о долге человека перед обществом и совестью.


Рукавички

В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.


Милый дедушка

Молодой писатель из Челябинска в доверительной лирической форме стремится утвердить высокую моральную ответственность каждого человека не только за свою судьбу, но и за судьбы других людей.


Свете тихий

В книгу «Жена монаха» вошли повести и рассказы писателя, созданные в недавнее время. В повести «Свете тихий», «рисуя четыре судьбы, четыре характера, четыре опыта приобщения к вере, Курносенко смог рассказать о том, что такое глубинная Россия. С ее тоскливым прошлым, с ее "перестроечными " надеждами (и тогда же набирающим силу "новым " хамством), с ее туманным будущим. Никакой слащавости и наставительности нет и в помине. Растерянность, боль, надежда, дураковатый (но такой понятный) интеллигентско-неофитский энтузиазм, обездоленность деревенских старух, в воздухе развеянное безволие.


Рекомендуем почитать
Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

В книге "Недуг бытия" Дмитрия Голубкова читатель встретится с именами известных русских поэтов — Е.Баратынского, А.Полежаева, М.Лермонтова.


На заре земли Русской

Все слабее власть на русском севере, все тревожнее вести из Киева. Не окончится война между родными братьями, пока не найдется тот, кто сможет удержать великий престол и возвратить веру в справедливость. Люди знают: это под силу князю-чародею Всеславу, пусть даже его давняя ссора с Ярославичами сделала северный удел изгоем земли русской. Вера в Бога укажет правильный путь, хорошие люди всегда помогут, а добро и честность станут единственной опорой и поддержкой, когда надежды больше не будет. Но что делать, если на пути к добру и свету жертвы неизбежны? И что такое власть: сила или мудрость?


Морозовская стачка

Повесть о первой организованной массовой рабочей стачке в 1885 году в городе Орехове-Зуеве под руководством рабочих Петра Моисеенко и Василия Волкова.


Тень Желтого дракона

Исторический роман о борьбе народов Средней Азии и Восточного Туркестана против китайских завоевателей, издавна пытавшихся захватить и поработить их земли. События развертываются в конце II в. до нашей эры, когда войска китайских правителей под флагом Желтого дракона вероломно напали на мирную древнеферганскую страну Давань. Даваньцы в союзе с родственными народами разгромили и изгнали захватчиков. Книга рассчитана на массового читателя.


Избранные исторические произведения

В настоящий сборник включены романы и повесть Дмитрия Балашова, не вошедшие в цикл романов "Государи московские". "Господин Великий Новгород".  Тринадцатый век. Русь упрямо подымается из пепла. Недавно умер Александр Невский, и Новгороду в тяжелейшей Раковорской битве 1268 года приходится отражать натиск немецкого ордена, задумавшего сквитаться за не столь давний разгром на Чудском озере.  Повесть Дмитрия Балашова знакомит с бытом, жизнью, искусством, всем духовным и материальным укладом, языком новгородцев второй половины XIII столетия.


Утерянная Книга В.

Лили – мать, дочь и жена. А еще немного писательница. Вернее, она хотела ею стать, пока у нее не появились дети. Лили переживает личностный кризис и пытается понять, кем ей хочется быть на самом деле. Вивиан – идеальная жена для мужа-политика, посвятившая себя его карьере. Но однажды он требует от нее услугу… слишком унизительную, чтобы согласиться. Вивиан готова бежать из родного дома. Это изменит ее жизнь. Ветхозаветная Есфирь – сильная женщина, что переломила ход библейской истории. Но что о ней могла бы рассказать царица Вашти, ее главная соперница, нареченная в истории «нечестивой царицей»? «Утерянная книга В.» – захватывающий роман Анны Соломон, в котором судьбы людей из разных исторических эпох пересекаются удивительным образом, показывая, как изменилась за тысячу лет жизнь женщины.«Увлекательная история о мечтах, дисбалансе сил и стремлении к самоопределению».