Евпатий - [14]

— Уж не зачлись ли в победу ей те народишки, что и сами-то разбежались бы от вида монгольских коней?

Слегка запоздалое порсканье Бури-хана, якобы оценившего шутку-издёвку гуая*, смолкло, никем не поддержанное.

* Г у а й — дядя, старший дядя.

О Гуюк! Выпавшей ресницей в глазу, занозой в зубах смолоду ты у меня. Клевеща и прислуживаясь при Аурухе, гнал, изводя и преследуя, род мой. В песках Харгамчесит взлелеяна ненависть моя к тебе... Заткнёшь ли чёрный хулду, изрыгающую смрад дыру рта? — В груди (Бату-хана) клокотала ярость. Мягкие, без каблуков, готоны искали опору. Пальцы, расстегнув дэл, нащупывали у пояса рукоять ножа. Привстать и от левого уха наотмашь... Нет, не промахнулся бы! Охотничий верный нож в жирную шевелящуюся шею без слов войдёт. Творимую на глазах несправедливость оборвёт наконец.

И... затуманенный взор на прожжённом в войлоке пятнышке остановился. «Женщина в боевом походе...» Когда Сэбудей о необходимости жертвы для дальнейшего поучал, из очага уголёк выстрелил, оставив пятно. Там, — вспомнилось, — за левым плечом, в законопаченной юрте чьи-то ноготки атласное одеяло в смертной истоме скребут... Если во имя справедливости нож его Гуюк-хана поразит, напрасною непосильная эта жертва будет. Если Бату-хан власти-силы не добьётся, не заберёт, Сартак его, Гулямулюк, Улагчи, матушка Эбугай-учжин, весь род его, уруг его и улус его — всё сгинет, погибнет от мстящей кровавой руки Каракорума. Нет! Лучше пальцы с рукояти из рога кабарги уберёт он: горячку и доверчивость Джочи-хана не повторит.

— Ребёнку нож, а дураку власть нельзя доверять! — всё ещё, оказалось, надсаживался-продолжал Гуюк-хан. — Воля кагана — закон для подданных!

С туповатым безразличьем балованного сиятельного отпрыска не замечая производимого Сэбудеем перераспределения сил в монгольском войске, Гуюк-хан по-прежнему требовал «отважного Бури-хана» к руководству допустить.

Натянувшаяся до звона брюшина тишины заставила иных глаза зажмурить от напряжения.

— Окружённый валом вражеский город брать и мусор из юрты выметать — разное это!

Тяжёлый, шевелящий огонь в нижних светильниках бас грохнул в середину брюшины, как шар-бамбар.

Большинству из восседавших известно было — мать у предлагаемого в джихангиры Бури — жена простого слуги. Выметая из шатра Чагадаева сыночка мусор, пострадала без вины от мужского нетерпения.

И вот, широко открыв зубастую пасть, первым Шейбани рассмеялся. Помедленнее соображающий, но тоже смехун, Бурулдай затем. Дальше — пошло. Кто прикрывая, а кто и не прикрывая ладонью рот, осмелев, запрыскали, затохтохтали. «Ха-ха-ха! Хы-хы-хы. Гхы-гхы-гхы...»

До последнего, как и случается, до того, к кому относилось, дошло.

Бури-хан взвизгнул, побледнел как глина и, хватаясь за поясной кинжал, рванулся к оскорбителю.

Заблаговременно помещённые у него за спиной два нукера из верных прижали ему руку.

Бык же Хостоврул и бровью густою не повел. Карагачем-деревом среди кустов хараганы высился-сидел у задней стены.

Рот Гуюк-хана запузырился слюной.

— Собаки! — хлестнув плетью одного из державших Бури нукеров, возопил он. — Грязные ненавистные собаки! Кровью монголов кабшкирдских сук... — И, задохнувшись, на верблюжьих выгнутых в коленках ногах, ступая без разбору на сапоги сидевших, выскочил вон.

Удерживаемый нукерами Бури-хан очумело вращал выпученными, налитыми кровью глазами.

— Не радуйся, коровий бубенец! — долетал снаружи взвизгивающий голосишко Гуюка. — Из Гулямулюк твоей подстилку сделаем! Сартачок твой... — И звякнуло, было слышно, у коновязи кольцо, хлопнул по шатровой крыше прощальный удар плети, и, к всеобщему облегчению, заслышался удаляющийся конский топоток.

На середину круга вышел Сэбудей.

— Будем сохранять хладнокровие, нойоны! Кони наши худеют, люди недоумевают. Не пора ли заткнуть рот болтовне?

Гул, возбуждение. Кто-то засмеялся. Под шумок и замешательство одноглазый хитрец боевые обязанности начал распределять. «На случай, если орусуты до штурма в чистое поле выйдут...»

Пьянея от предвкушения бранного пира, темник Бурулдай возликовал:

— Эй! Не будем долго судить да ругань разводить! Не покажем-ка лучше врагу ни молодецкой спины, ни конского заду!

Поймав взгляд Сэбудея, (Бату-хан) тоже поднялся для произнесения слов.

— Если выкажут непокорство, — сказал, — без жалости сокрушать будем! Если же пощады запросят — по-хорошему можно обойтись.

И сел. По воспоследовавшему молчанию догадаться не трудно было — маловато. В речи будущего джихангира* боевого огня побольше должно быть.

* Д ж и х а н г и р — главный полновластный начальник вне территории каганата, наделённый полномочиями кагана.

Однако сыромясая помощь и тут не замедлила.

— Болсун шулай, Сэбудэ! Не промедли только, когда затащу Гюргу** на хвосте Белогривого моего!

** Г ю р г а — Юрий.

Словно шилом подброшенный, Бурулдай выскочил к Сэбудею на середину и, выставляя кнаружи локти, закружил, затанцевал по-журавлиному:

— Яямай! Уррагша! Алтында! Кюр... Урра-кх!

Темники, тысячники и старые чербии, связавшие будущее с Сэбудеем и Бату, обхватясь через плечи руками, пошли хороводом, повторяя и выкрикивая боевые кличи всяк на свой лад: