Евпатий - [13]

Тянул, подводил подошвы к затылку, натягивал тетиву, а в горле сердце разрывалось, как волчий вой.

Мычала и не сопротивлялась от ужаса, но когда дотянул и руку под горло сунул для рывка, из него раздался утробно-звериный крик.

Пальцы разжались, волосы скользнули в ладони, и он, теряя сознание, упал лицом в кошму.

...сыромясый, до озноба знакомо-ненавистный бас, возня, шорохи, и жуткий, невозможный для живого уха звук-хруп, длинное тихое кошачье скуление, и мягкий вонький сапог на его лице, коий и дал до муки желанное избавление. Мозг Лобсоголдоя погрузился во тьму.

* * *

* *

Волоча за ноги, бесчувственного вытащили за полог, к оврагу и, не желая поганить рук, пинками столкали на покрытое белым нетронутым снегом дно.

* * *

* * *

Чтобы простить врага, нужно раз увидеть его спящим.

Чтобы простить себя, нужно один раз проснуться от собственного крика.

Снилось, что сын Сартак не от Оюн, главной сварливой жены, а от высокошеей ласковой Гулямулюк. И вот передают сынка, завёрнутого в одеяльце, а сынок в одеяльце гнётся-перегибается, как былинка в степи. В Харгамчесит белый молочный дождь из белоглинной пыли, и сынка в седло бы забросить, а не получается никак. Распеленав же, страшное обнаруживают. У улыбающегося розовыми десёнками сыночка хребта-позвоночника нет совсем.

В холодном поту хвостик крика своего успев ухватить, заветы матушки Эбугай, утешая себя, вспоминал лежал.

Живиправдивым, пускайиодинокты.

Нестановисьжалкимдлятех, ктосмел.

Небудьпредметомсплетендлякаких-нибудь.

Непозволяйбитьсебяимеющимкулаки.

Природатвоядабудетвысокой, Бату!

Мужественныйчеловек, сынок,

ивмученияхблагороден.

Лежал, плакал, слезы стекали по скулам в уши и на кошму.

То взад, то вперёд поседевшие косы роняя, из согретой уютом юрты материнскую любовь источала... Вот ведь!

* * * *

* * *

Первым на совет не кто иной, как пресловутый Берке-хан заявился. Плетью промёрзший полог отодвинув, согнувшись и разогнувшись, бледноскулое лицо пред братом склоняет он.

«Сайн байну, Бату...»

«Сайн...»

«Истинный враг таит до времени внутреннее душегубство. До исполнения намерения он прикусывает язык, сынок!» Если б ведала, горемычная, что сын её про другого её сына затаил, что бы почувствовала?

«Когда умру, — подумалось вдруг, — быть может, не Сартак, а этот добытую власть наследует...» Смотреть на Берке-хана не хотелось ему.

— Орж болох уу? — зараздавались снаружи голоса.

— Op! Op! — по-хозяйски важно брат Берке изнутри отвечал.

— Входили, отворачивали в знак уваженья обшлага дэлов, кланялись друг другу, рассаживались в круги. Хмурый Урда, улыбающийся Шейбани, стройно-высокий застенчивый Тайнгут, севший рядом с Берке. С нарочитой развязностью Бык Хостоврул у дальней стены поместился. В окруженье ойратов-тысячников долговязый, здоровающийся весело Бурул-дай.

— Орж болох уу?

— Ор! Ор! — все кому не лень откликались теперь. — Суу даа.

В сопровожденье девяти нукеров разряженный сын кагана заявился. Ордзы хлебнувший с утра, смельчак Бури следом зашёл.

Волк силён в прыжке, мужчина крепок в слове. Когда шаманка Борхе-Гоа на мирное монгольское предложение ответом орусутскую дерзость привезла, одноглазый Сэбудей лишь языком цокнул. «После штурма Арпан, сокол, в юрте власти твоей столба-баганы* не повалить никому...» Исподволь подготовляемое джихангирство Бату-ханово со взятьем Арпан явным должно стать.

* Б а г а н а — опорный столб в юрте.

Когда пыхтеть, кряхтеть и хорхать закончили старики чербии, а запах пота в шатре крепче козлиной мочи сделался, в среднем круге поднялся, взяв слово, Сэбудей-богатур.

— О рождённый волею Неба и устремляющийся к судьбе аргамак! — хриплым, всё более усиливающимся зычно возвестил. И, покуда не разобрались, к соколу Бату-хану это или к богу войны Сульдэ, на другое перевёл.

Кто забыл вероломство орусутов пред битвой на реке Калк?

Кто утратил память о казнённом орусутами после Хаши-кулюке нашем?

«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, — завещал Хаши-кулюк, — покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»

— Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! — вещим голосом негромко заключил Сэбудей.

В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошмётками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумлённому взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не...

— А не поторопилась ли залаять у нас собака? — раздался между тем в шатре знакомый захлёбывающийся клекоток. — Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!

Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.