Евпатий - [18]

Фёдор вежливо встал, ответно поклонился.

Буян, в нетерпенье не сразу сообразив, что его не понимают, отыскал глазами толмача и, подняв изукрашенную каменьями рукоять нагайки, взглядом же потребовал перевода.

Толмач трусливо покосился на черноглазого. Не меняя выраженья слегка побледневшего лица, Батый едва заметно, сухо кивнул.

— Сын кагана Гуюк-хан приглашает молодого орусутского коназа в свой шатёр! — пропищал толмач, помимо воли повторяя манеру юного самозванца. — Будучи искренним почитателем христианской церкви, он желает оказать посильное вспоможение подвергшемуся угрозе орусутскому городу Арпан.

— Дзе! Драгоман! Хрл-тох-тох... Хрл-тох-тох...

Толмачу не давали договорить. Чей-то хриплый не то рёв, не то клёкот ярился из-за спин сидевших на скамьях. Наверное, это было продолженье давней и неизжитой пока семейной склоки.

Попререкавшись вдосыть с заспинным оруном, молодой, погрозив кулаком и вывизгнув проклятье, выскочил из шатра с тою же стремительностью, что и заскочил. И тотчас от дальней стены поднялся черномазый исполин в пластинчатом панцире и мягкой кошачьей поступью, не взглянув на Фёдора, вышел следом.

«Отче Николае, — попробовал Фёдор молиться, — о возбранный Чудотворче и угодниче Христов...» Однако довершить молитву не получилось. Воздыхавший да покряхтывающий за левым его плечом Нефёда Возок вдруг брякнулся на оба колена и в обход очага засеменил так к ханской скамье. «Ой, хане-хане-хане! Ой, родесенький хане...» Зачастил-занюнил враздробь-расхнык про неумыслого чтой-то дитятку, о сокрушенье его, Нефёдином, в дерзновенном дитятки того глаголании...

Бывший воин-борсек, ныне ж выборной от низового боярства Авдоний Сом тронул Фёдора за плечо: «От страмец! Экая беда...» А когда Фёдор снова поднял опустившиеся от страшного позора глаза, подле Нефёды был уже пузатый одноглазый басурман в сером затрапезном халате и, снижая хрипящий голос, выспрашивал у него что-то через толмача. Однако Фёдор голос узнал. Это он окорачивал из-за спин недавнего гостя-забияку.

— Ниче-о, Юрьич! — легла опять сзади тяжелая Авдонина ладонь. — Как-нито авось уладится ишшо.

У скамей татарских меж тем что-то явно готовилось. Толмач хорёк ядовито поглядывал на Фёдора бусинками глаз.

— Подарки славные, коназ! — начал переводить он черноглазого, заговорившего вновь. — Благодарим тебя и Арпан твою. Да говорят, ещё кое-что мог бы ты...

Фёдор, предчувствуя плохое, сам того не ожидая от себя, поднялся в рост. Сафьянный сапог толкнул досочку: пролил на войлок кумыс.

Черноглазый тоже встал и, глядя глаза в глаза, насмешливо проговорил несколько слов.

— Дай! — заорал, изгибаясь и вздрагивая, как жрущая падаль гиена, толмач. — Дай, коназ, ведати жены твоей красоту!

«Да воскреснет Бог, — начал было Фёдор, учуя, что настало его времечко, — и да разыдутся врази Его, и да бежат...» Но не сумел, не хватило терпенья-духу домолить.

— Не годится, — сказал он, веселея и не отводя глаз своих от Батыевых, — нам, православным христианам, тебе, нечестивому царю, жён наших водити на блуд! — И, тряхнув тёмно-русыми кудрями, засмеялся со звенящей едкою ярью в голосе. — Одолеешь нас, так и жёнами нашими владеть почнёшь!

Отговорил толмач, отстоялось молчание. Треснул одинокий в очаге уголёк. И зашипело, застреляло барсучьим салом на сковородке — «Тойг харчих! Элэг дажох алах! Зурх зулгаах*...» — оскорблённое степное достоинство со всех сторон и углов.

* Подколенники перерезать! Сердце вырвать! Печень раздавить!

С вымученно медленной улыбкой, сидя и не вставая уже, сказал черноглазый «мунтальский царь Батый»:

— Коназа Фёдора за отвагу в коназа Храброго нынче мы переименовываем, — и, подождав с поспешностью нагоняющего толмача, — ну да для того ль существуют в небе луна и солнце, чтобы им сиять и освещать землю разом?! — И с непроницаемым выраженьем в слегка побледневшем, тонком, чуть-чуть бабьем лице заключил властное: — А раз отныне два коназа у нас, коназа Фёдора мы к Хормусте-Тенгрию препроводить можем...

* * *

Рубили их, безоружных, на осыпающемся крутом берегу Онузы сабельным молчащим кольцом. Один Авдоша Сом, не пожелав покорства в погибели, уложил накидухою близстоящего татарина и со скидками да нырками побежал было во бело поле ко родимой сторонушке. Огромно-чёрный в панцире, замеченный Фёдором в Батыевом шатре, остановил коротким свистом двух бросившихся следом соратников, а когда Сом, отмахав по снегу сажён с шестьдесят, начинал, поди-ка, надеяться уж, чернопанцирный вытащил не глядя из колчана вишнёву стрелочку и, не целясь, всадил её ровно посередь могучих Авдониных крылец.

Горемычный предатель Нефёда Возок припал щекою к высокой груди Фёдора.

— Ты прости, прости меня, любый мой! Попутал нечистый, пропал я ныне...

Фёдор ласково погладил старика по обмяклому скургузившемуся плечу. Нет, думал он, о н и не услышат ни слез, ни молений наших, у них с в о ё. И мёртв враг для врага ещё до смерти своей.

Бледное прекрасное лицо Евпраксии мелькнуло видением в его памяти. «Душенька моя, ладушка...» Залепетал, заплакал где-то за погибельной чёрной кромью сыночек Ванечка, глухо вскрикнула мать, и грубая, беспощадно косная боль исчуже обрушилась, как стена. И тьма, темь. И, погодя, белая вертящаяся вдалеке точка, и оттуда же, из невидимой дальней дали несётся, близясь, мужское высоко-чистое одноголосье, и это зовет, тянет его в себя золотой, лучащийся, издавна знакомый свет...