Евпатий - [19]

Оглянувшись, он увидел распростёртое, раскинувшее руки тело посреди чистого белого поля, такое когда-то родное, аныне совсем ненужное, и он догадался...

* * *

*

Лобсоголдой шёл от Вороны замыкающим. Шёл, щурил похожие свои на тыквенные семечки глаза, глотал набегавшую тухлую слюну.

На развилке тропы, где отслужившие верныерасходились по разным концам хота, ждал его нынче Бык Хостоврул.

— С ушами, да глухой, с глазами, да слепой! — Фиолетовые губы-черви шевелились в перевернутой скобочкой бороде. — Не про вас ли, ойратов, говорят такое?

— Да, — отвечал.едва слышно Лобсоголдой, но взгляда не отвёл, — про нас, высокочтимый и уважаемый.

— Чем больше ошибаешься, говорят ещё, тем ниже опускаешься! Так, да? — Бык Хостоврул не унял в себе возбуждение после створённой казни. — А чем ниже опускаешься, тем чаще ошибаешься... Вот ведь как, верно?

— Так-так, достопочтенный! Верно вы говорите.

Когда в наадоме, будучи уже Быком, Хостоврул, помнится, на дальнейшее выкликал смельчаков, он, Лобсоголдой, единственный был, кто рвался идти. Проиграть хотел от восхищения. Хагала не пустил, пожалел его.

Постояли, помолчали так. И, видно, не умысливая, что сделать ещё для устрашенья и победы своей над ним, Бык Хостоврул вытащил из ножен китайский узкий кинжальчик и, положив плашмя, провел по иссиня-бордовому, выгибающему трепещущие края языку. Смешанная с порозовевшей слюной, заалела на нём кровь орусутского убитого только что коназа.

* * *

* *

Утром, едва выкатился по-над лесом тускло огненный бубен солнца, возвратившиеся из разведки карбегчи доложили: орусуты  в ы ш л и.

Промяв-пробежав тонконогого Хурдун-Хуби по хоту, Бату-хан выехал без сопровожденья за караульную корду.

Спешившись и ощущая бегущие по спине мурашки, взошёл на холм.

— О Серое Небо! Помоги! Дай мне, Лысое Серое Небо, сокрушить врагов монголов и врагов рода моего!

Накинув на шею пояс, обнажил смуглую, покрывающуюся жирком безволосую грудь и, девятикратно поклонясь солнцу, просил:

— О Вечное Небо! Твоя воля...

В редкостволом пустом осиннике Сэбудей поставил Гуюк-хана с Бури.

В ложбине за березовой рощицей Шейбани и Урду.

На двух орусутов, судя по всему, тысяча монголов будет в этом бою. Одного удара по затащенным Хостоврулом на хвосте достаточно, дзе.

Подозревая ловушку, Гуюк-хан застроптивился было, но, уступая лени характера и ходу вещей, согласился в конце концов. Встречного, кроме  н е т, предложения не было за душой.

Однако, покуда цвет и надежда Каракорума в осинник не убралась, Бату-хану на джихангирский холм не следовало всходить.

Задудукали по-ослиному трубы между тем, забили, дребезжа, дабыл-базы.

Джалаирцы, дербены, хатагалинцы, тайджудцы, уйгуры собирались в свои строи. Светлоликие красавцы найманы. Краснорожие кангалинцы. С полными легкими гнева меркиты стояли, изгои. Не сломимые в сабельной сече молчали татары. Сэбудэ земляки урянхайцы. И лесные народцы, готовясь за правду сражаться, Бант, Тухас и Теолас, копья выше подняли, стоят ощетинясь.

Сердце Бату-хана билось глухо и глубоко, как пред схваткой на поясах.

К холму теперь то и дело подъезжали. Кто в поддержку, кто так, лишний раз беззаветную преданность выказать.

«Повиновеньем не замедлим! — выкрикнул, болтая ногами в длинных стременах, темник Бурулдай и разразился стихом: — «Словно зубья иль иглы ежа, Сомкнутым строем в четыре угла Крепко ойраты стоят!»

Урда, Шейбани, поднявшись к брату, ободряюще стукали рукоятями плетей ему в сайдак. «Да поможет тебе Небо, кулюк!»

Тайнгут, по застенчивости и до середины холма взобраться не дерзнув, издали улыбнулся так, что в горле слёзы зашевелились.

— Вот, сокол, гляди! — повел куцепалой, с отмороженным мизинцем рукою Сэбудей. — Это и есть голова войны! Длинной-длинной, сдается мне, большой-пребольшой. Ни мне, ни тебе, верно, не увидеть её хвоста... — Он положил на плечо (Бату-хану) тяжёлую горячую руку. — Да окрепнет ветер победы в крыльях сокола моего! Да не оставят его попечением ни Великий Аурух, ни Хормуста-Тенгрий! — И нежданная, неуместная в грубом вояке нежность дрогнула в сиплом клёкоте.

В четырех-пяти полётах стрелы шла, рассыпаясь в цепь и вздымая снежную пыль, легкая орусутская конница.

* * *

* * *

Изми нас от враг наших, Боже! Буди путь их, лукавствующих, тма и ползок.

— О государи и братия! — рек, по свидетельству летописцев, в то утро у Спасского собора в Рязани великий князь Юрий Ингваревич. — Если из рук Господних благое приняли, то и злое не потерпим ли? Не хочу тесноты...

Дал последнее целованье княгине Агриппине Ростиславовне и поидоша...

* * * *

* * *

Монгольские лошадки верныхмчались прямо на холм, а следом, алдах в сорока-пятидесяти, в отсверкивающих полуденным солнцем шлемах на крупнотелых гладких конях шли вдогон орусуты. Это было золотое дружинное ратничество, узорочье, удальцы и резвецы рязанские. За ними, понукая изо всей силы своих одров, тряслись в охлюпку армяки и разномастные овчинные полушубки... Дружинники держали наизготовку узкие прямые мечи, а у простецов в руке был у кого бердыш либо пика, у иного ж деревянная самодельная дубина. Оружие эти последние держали неумело, норовя подальше отвести опасный предмет от брюха пахарских непородных кормилиц.